Федор Гладков - Лихая година
Елена Григорьевна спокойно, но недобрым голосом подсказала ему:
— Ну, раз ты проследил, Шустов, ничего тебе не стоит и обнаружить пропажу, ведь она где‑то здесь.
Шустёнок промычал:
— Знамо, здесь. Тятяша сказывал мне: ежели, говорит, вора обличили, он сам кражу подкинет.
Учительница почему‑то улыбнулась и странно посмотрела на нас с Кузярём.
— Ну, успокойтесь, ребята! Давайте заниматься. Ты, Шустов, напрасно затеял эту историю. Я верю прежде всего себе: Федя с Ваней и подумать об этом не могли.
Её голос так потряс меня, что я уронил голову на парту и заплакал. А Кузярь метался около меня и исступленно кричал сквозь слёзы:
— Это он, лярва полицейская, нарочно подстроил! Он с отцом всему народу — недруги и псы. Это он сам украл, а свалил на нас, чтобы обесславить нас перед вами и перед батюшкой.
Подавленно и сострадательно молчали все ученики, молчал и Миколька. Но выкрики Кузяря как будто всполошили его, он вышел из‑за парты и самовольно отбросил крышки нашей парты.
— Вынимайте все книжки!
Елена Григорьевна сдвинула брови и быстро подошла к нему.
— Разве я разрешила делать обыск? У нас воров нет. А Федя и Ваня даже и такую шутку себе не позволят.
Но Миколька как будто не слышал её и. вытащил книжки и тетрадки из парты Кузяря. Я предупредил Микольку и сам выбросил на стол свои книжки.
— На, гляди!
Но учительница уже не на шутку рассердилась, и лицо её стало малиновым.
— Николай, сядь на место!
Я вдруг замер от ужаса, в ушах у меня взвизгнуло, а в лицо и руки вонзились острые иголки. Передо мной на парте лежала пропавшая книжка Елены Григорьевны.
— Ага! — злорадно прохрипел позади Шустёнок. — Вот она где! Что, попался?
И захихикал со свистом.
— Навадились чужой хлеб грабить… а книжку стибрить средь бела дня — раз плюнуть… да ещё у своей учительницы…
Кузярь в бешенстве выскочил из‑за парты и схватил его за грудки.
— Стащил… и подбросил!.. — задыхаясь, надсадно крикнул и размахнулся кулаком, чтобы сразить Шустёнка. — Душу выну! Федька не брал. Мы вместе на улице были.
Учительница бросилась к ним и оторвала пальцы Кузяря от рубашки Шустёнка.
— Ваня! Опомнись! Как тебе не стыдно!
А Кузярь, едва выговаривая слова, без памяти рвался к Шустёнку.
— Я знаю… мы оба знаем, зачем он такую кляузу надумал…
А Шустёнок ехидно кривил рот и хрипел:
— Спёрли книжку‑то… воры! Я свидетель… А когда к стенке прижали, на меня по злости сваливают..
Я сидел, окоченевший от внезапного страшного удара, с холодной тошнотой в животе, и чувствовал себя в отчаянии: я — вор!
— Дело тут нехорошее, Елена Григорьевна, — озабоченно сказал Миколька, протягивая книжку учительнице. — Надо бы разобраться. Неспроста это. Федяшка с Иванкой в краже не повинились, а Шустов клянётся, что проследил их. Тут что‑то не так.
Все ребятишки и девчонки, ошеломлённые, стояли за партами и глазели на нас широко открытыми глазами.
Елена Григорьевна бросила книжку на столик и весело приказала:
— Никаких у нас воров нет. Я уж сказала. Садитесь! Будем заниматься.
Все дружно сели и захлопали крышками парт.
Кузярь не сел, а растерянно ощипывался и весь дрожал. Что‑то вспыхнуло у меня в сердце, как огонь. Я с отчаянием и бурей в душе вскочил на ноги и крикнул, выбросив руки к учительнице:
— Это не я… не мы это!.. У меня своя есть книжка Некрасова…
— На это подзудили его… — уверенно решил Кузярь. — А тут ещё мы — из поморцев: надо нас опорочить перед ребятишками да перед всем селом. Вишь, как он насчёт хлеба‑то: грабители, мол… Не грабители, а сам народ спасал себя от голодной смерти…
Елена Григорьевна настойчиво усадила нас за парты, погладила рукой по головам и словно мгновенно исцелила нас.
— Ну, мы ему попомним… — зло пригрозил Кузярь. — Этому жандарскому выродку и ночь будет невмочь…
— Ваня! — с упрёком в радостных глазах усмирила его Елена Григорьевна. — Ты уже всё сказал — больше не надо.
Но и Шустёнок не унимался:
— Вот тятяша посадит их в жигулёвку да отлупцует хорошенько, они и повинятся. Кулугуры все такие — и спроть церкви и спроть начальства.
С гневом и болью в лице Елена Григорьевна подошла к Шустёнку, пристально посмотрела на него, вздохнула и сказала только два слова, но они как будто пришибли его:
— Несчастный ребёнок!
В перемену она осталась с ним в классе. О чём говорила с ним — неизвестно, но мы догадывались, что ей захотелось усовестить его, растревожить его сердце и допытаться, зачем он устроил такую подлость над нами. Я был убеждён, что учительница не поверила ни одному его слову, потому что она хорошо нас знала, а я без неё не проводил ни одного дня. Её вздох и сожаление: «Несчастный ребёнок!» — не требовали от нас никаких самооправданий.
Когда она вышла из класса, подталкивая Шустёнка, лицо у неё было утомлённое, потухшее, а над переносьем вздрагивали две морщинки. Но Шустёнок с тупой ухмылкой прошёл мимо нас и успел уколоть и меня и Кузяря прищуренными Лазишками.
По дороге из школы я шёл молча, с болью в сердце, с гнетущей обидой, словно меня побили ни за что или оплевали перед учительницей и перед школьниками, а значит — и перед всем селом. Вор! У него чужую книжку нашли в парте и обличили его. Пусть это подстроил нарочно Шустёнок, но болтуны и сплетники разнесут это по селу и наврут с три короба. А эго только и нужно попу и полицейскому.
Вот парнишки и девчонки возвратятся к себе в избу и крикнут:
— А Федька книжку украл. Ванька Шустов его обличил.
Такого ужаса я никогда ещё не переживал. И сейчас, когда я шёл рядом с учительницей в кучке ребят, своих товарищей, я чувствовал, что между нами возникла смутная отчуждённость. И впервые познал я своим ребячьим умом ценность незапятнанной чести. Мне казалось, что товарищи мои отвернулись от меня и затаили в душе недоверие ко мне, а учительница ни разу не взглянула на меня и лицо у неё задумчиво–строгое и чужое.
В бунтующем отчаянии я упал на землю вниз лицом, вцепился пальцами в сухую траву и заплакал.
Все подбежали ко мне, а Елена Григорьевна наклонилась надо мною и с тревожным участием захлопотала около меня:
— Федя, милый, зачем же так убиваться? Надо быть стойким и сильным в своей правоте.
— Я не вор! Я не вор!.. — надрываясь, рыдал я. — Я никогда ничего чужого не брал… Разве я могу вас обидеть?
— Милый, голубчик мой, — засмеялась сквозь слёзы Елена Григорьевна, — да ведь я же тебя хорошо знаю, и у меня в мыслях не было, чтобы заподозрить тебя. И знаю, почему всё произошло. Мне ведь тоже нелегко: ведь этот удар и по мне.
А Кузярь со злым волнением вскрикивал:
— Кому ни доведись… Ну‑ка, ни с того ни с сего — вор! Тут неспроста. Шустёнку с этого дня дышать не дадим…
Елена Григорьевна торопливо и беспокойно одёрнула его:
— Вот этого нельзя, Ваня. Междоусобия в школе я не допущу. Без моего ведома ничего не делайте.
Она поцеловала меня и улыбнулась ободряюще.
Морда Шустёнка ликовала передо мною в ухмылке, в прищурке, наслаждаясь моим ужасом и растерянностью. И я знал, что он только и думал, как бы сделать мне и Кузярю какую‑нибудь подлость: мы презирали его и следили за ним, как за наушником. Он боялся нас и ненавидел. А когда приехал поп и сразу же ошеломил мужиков поборами и опутал наговорами и сварами, властно вламываясь в каждую избу и вмешиваясь в семейные дела, Шустёнок почуял в нём, как пёсик, хозяина и покровителя. Бывший жандарм Гришка Шустов зачастил в поповский дом и завёл с отцом Иваном какие‑то тайные дела, а Шустёнок присосался к попу, как холуёк, и зачванился перед нами. Своими злопамятными прищурками и ухмылками он давал нам понять, что он теперь — сила, что мы у него в руках и он может отомстить нам, как ему вздумается, только ждёт изволения батюшки и тятяши. И вот сегодня он сумел ударить меня невыносимо больно — опозорил меня как вора, да ещё посмел нагло соврать, что он видел, как мы с Изанкой похитили книгу со стола учительницы. И не только у меня, но и у всех ребятишек надолго осталось в памяти, как учительница подошла к Шустёнку с печальным упрёком в глазах и сказала с состраданием:
— Несчастный ребёнок!
XXX
Как‑то во время занятий, когда мы, «старшаки», самостоятельно решали трудную задачу, а Елена Григорьевна вела урок с «перваками» и «средняками», на колокольне похоронно зазвонил большой колокол. Ребятишки всполошились — одни испуганно вскочили, другие застыли с удивлёнными личишками.
Гараська вдруг громко вскрикнул:
— Это, должно, молодой Измайлов умер. Он с постели уж сколь дён не встаёт.
Но Елена Григорьевна успокоила всех ззмахом руки.
— Это царь умер, Александр Третий. А на престол вступил вот этот, — и она указала на портрет наследника Николая, курносого офицера, с маленькими усиками, — Николай Александрович.
