Константин Лебедев - Дни испытаний
В это утро Ростовцев не написал ни одной строчки.
Он уже передвигался довольно свободно, обходясь одним костылем и палкой. Позавтракав, он спустился в парк и, выбрав место в тени, уселся на лавочку.
День обещал быть знойным и душным. Лучи солнца падали сбоку на неровную песчаную дорожку, и в ямках лежали тени. Воздух был неподвижен, и ветви деревьев с зелеными листьями не шевелились. Было необычайно тихо. В этой тишине было как–то странно думать, что где–то идет борьба, жестокая, беспощадная, что где–то льется кровь, и чьи–то руки в конвульсиях царапают пальцами отвердевшую землю. И там, где это происходит, есть такое же солнце и такое же безоблачное небо…
Задумавшись, Ростовцев не расслышал приближающихся к нему шагов.
— Вот вы куда забрались! — вернул его к действительности знакомый голос. — Я искала вас в зале, но там вас не было. И рояль закрыт… Вы забыли о лекарстве.
Перед ним стояла Тамара. Он принял из ее рук таблетку.
— По правде говоря, это уже лишнее, — сказал он, проглотив лекарство. — Я уже почти здоров. Но хорошо бы сейчас быть совершенно здоровым…
— Чтобы снова ехать на фронт? — спросила Тамара.
— Да.
— Не торопитесь. Всему свое время… — Она помолчала и затем нерешительно спросила: — А здесь разве вам плохо?
— Здесь хорошо… Но… Но вы же понимаете… — Он чертил палкой на песке замысловатые фигуры и, начертив, разрушал их. — Мне все–таки хочется туда. Я ведь, в сущности говоря, не воевал как следует. Я оборонялся. А мне бы хотелось наступать. И, знаете, теперь мне воевать стало безопаснее. Я бы совсем ничего не боялся…
— Почему?
— Терять нечего. Вчера я попробовал свой голос. Таковой отсутствует… Дело выяснилось.
Тамара быстро взглянула на него. Ей показалось странным спокойствие, с которым он сказал это.
— И вам тяжело? — полувопросительно произнесла она, дотронувшись до его плеча.
— Мне совсем не тяжело, — сказал Ростовцев, улыбнувшись. — Наоборот, я доволен. Все стало ясным, все определилось, и я, как видите, даже улыбаюсь. Улыбаюсь вполне естественно, а не играю. Да, да, вы можете поверить мне, ибо со вчерашнего дня я уже не артист. Определенность всегда лучше неизвестности.
Он умолк и, вычертив концом палки букву «Т», тотчас же стер, точно боясь, что Тамара ее заметит.
— Смотрите, какой замечательный день начинается, — продолжал он, поднимая голову. — Словно нет никакой войны, а между тем…
— А между тем — неизвестность, — тихо перебила его Тамара. Как будто бы про себя она добавила: — В Орле живут мои отец и мать. Во всяком случае, они жили там, до того, как пришли немцы… Но мне пора… — Она отвернулась и медленно пошла к госпиталю.
Глядя ей вслед, Ростовцев подумал:
«Я не знал этого. Она ничего не говорила мне о своих родителях». — Впрочем, — сказал он вслух самому себе, — я еще многого о ней не знаю. Я даже не знаю ее фамилии! Странно… Фамилию не знаю, а кажется, что знаком с ней чуть ли не всю жизнь…
После обеда Ростовцев решил переговорить с Ветровым о своей дальнейшей судьбе. Он дошел до ординаторской и постучался. Ветров сидел за столом и что–то писал. Белый халат его был распахнут. При виде Бориса он поднял голову и вопросительно на него взглянул.
— Послушай, Юрий, — обратился к нему Ростовцев, — можешь ты мне уделить минут десять?
— Хоть двадцать, — ответил тот, откладывая ручку. — Садись.
Ростовцев сел, положив на колени клюшку.
— Видишь ли, Юрий, — заговорил он, смотря на письменный прибор, стоящий на столе, — я очень давно лежу у тебя.
— Не так давно. Другие лежат больше, — перебил его Ветров.
— Возможно… Но я уже чувствую себя прилично. Видишь? Я уже хожу довольно хорошо. Но я хотел спросить тебя, смогу ли я, в конце концов, обходиться без этих вот палок? — Он приподнял клюшку и снова ее опустил.
— В конце концов — сможешь.
— Хорошо. Еще один вопрос: смогу ли я драться?
Ветров сделал удивленное лицо.
— Драться? — повторил он и засмеялся. — Смотря по тому, с кем. Если тебе вздумалось поколотить меня, то советую подождать до лучшего времени. Ну а если ты решил помериться силами с сиделками, то…
— Перестань, Юрий, — раздражаясь, перебил Ростовцев. — Для чего шутки, когда я тебя серьезно спрашиваю. Ты прекрасно понимаешь, что я говорю об армии. Буду я годен к службе?
— Это определит комиссия…
— А как по–твоему?
— По–моему? — Ветров сделался серьезнее. — По–моему, сразу по выписке из госпиталя не будешь. Вероятно, дадут отсрочку на полгода или год с переосвидетельствованием.
— А потом?
— Потом снова будет комиссия. Ну, а с годик придется ждать.
— С годик?!
— Да.
— За этот годик война может кончиться! А мне что прикажешь делать?
— Выздоравливать… — Ветров закрыл чернильницу и продолжал: — У тебя была раздроблена кость. Постепенно она восстановится, окрепнет, но на это необходимо время. Ходить ты начнешь уже скоро без всяких костылей, разве только с палочкой. Но бегать, прыгать или резко двигаться тебе будет нельзя еще несколько месяцев.
Обескураженный словами Ветрова, Борис слушал молча. Бессознательно он снял с чернильницы металлический колпачок и вертел в руках. Потом поставил на прежнее место и попросил:
— Дай закурить.
Ветров протянул папиросы. Жадно затянувшись, Ростовцев откинулся на спинку стула, выпустил длинную струю дыма и сказал:
— Значит, и здесь неудача.
— А еще где? — спросил Ветров.
— Еще с голосом. Голос пропал.
— Уже пробовал?
— Вчера… Не везет мне последнее время, — вздохнул он, гася недокуренную папиросу в пепельнице. — Чего доброго, я скоро начну верить в судьбу: две неудачи было — нужно ждать третью. Так и идет все одно за другим.
— Если верить в судьбу, — осторожно поправил его Ветров, — то третья уже была.
— Какая?
— А Рита?
— Рита? — переспросил Борис. — Нет. То, что произошло между нами, для меня скорее удача теперь, чем несчастье.
— Почему?
— Долго рассказывать… — уклонился Ростовцев от ответа и, желая перевести разговор на другую тему, вернулся к прежнему: — Ты скажи лучше, нельзя ли сделать как–нибудь, чтобы меня признали годным к службе? Ты же будешь в комиссии? Поговори с ними, попроси. Тебе уступят. Вы, медики, можете обо всем договориться…
Ветров недовольно поморщился. Он хотел было доказать Борису ошибочность его мнения, но, внезапно раздумав, суховато ответил:
— Этого нельзя.
— А, может быть, можно?
— Не могу. Врачи, входящие в комиссию, не нуждаются в моих советах.
Ростовцев вздохнул. Решив, что дальше просить бесполезно, он сказал:
— Ну, что ж, нельзя так нельзя. Но души в тебе нет, Юрий! Как ты не поймешь моего состояния? Ведь ты думаешь, что ничего не случится, если в армии одним человеком меньше будет. А ты в положение этого человека войди. Ему–то каково?
— Во–первых, я вхожу в положение этого человека, — ответил Ветров, — а, во–вторых, если тебя не возьмут в армию, даже и количество ее не уменьшится… — Он улыбнулся и продолжал: — Вместо тебя пойдет заместитель. Вчера я подал рапорт об отправке меня на передовую!
— Ты?
— Я.
— На передовую?
— Да, на передовую.
— В батальон?
— В медсанбат.
— Ничего не понимаю!..
От удивления Борис не сразу пришел в себя. Он рассматривал Ветрова с таким выражением, словно видел его в первый раз. Желая убедиться, не ослышался ли он и не шутка ли это, он переспросил снова:
— На передовую?! Это зачем же тебе понадобилось?
В глазах Ветрова сверкнули веселые искорки.
— А что ж тут удивительного? — ответил он вопросом, невольно любуясь впечатлением от своих слов. — Разве я не имею права быть на фронте? Я такой же гражданин, как и ты.
— Так–то так, — морща лоб, усваивал Борис услышанное, — но все же не совсем понятно.
— А что ж непонятного?
— Видишь ли, здесь тебя… Ну, как бы сказать… уважают, ценят… Здесь ты нужен и, так сказать, находишься на своем месте. Приносишь пользу больным… вот, хотя бы и мне. Лечишь хорошо, даже… очень хорошо. Ну, и вообще соответствуешь своему месту. А там… там… ну, а там еще неизвестно.
Слушая его не совсем связные фразы, Ветров улыбался. Ему было весело и хотелось смеяться оттого, что Борис с таким трудом переваривает простую истину. Потом, сделавшись серьезнее, он оперся на ручки кресла, порывисто встал и по привычке заходил по комнате.
— Несколько месяцев тому назад, — начал он, — в одном городке мне довелось встретить знакомого. Этот знакомый собирался так же вот, как и я теперь, воевать. Он был очень счастлив до этого: его любила девушка, его любила публика, его любила мать. Все шло у него в жизни гладко, так гладко, что казалось, будто ему чертовски везет. Все его любили, все ему удавалось, и все восхищались им. И, узнав о его намерении, я, как ты сейчас, задал ему вопрос: для чего он бросается на фронт, рискуя потерять все? Ты не помнишь, случайно, что ответил мне тогда этот знакомый и почему он обиделся немножко на мой вопрос? Я могу вкратце повторить его слова. Он сказал, что его будет упрекать совесть, если он не сделает так, как хочет сделать. Он сказал, что видел мать, у которой сын потерял на фронте ноги, и он сказал, что видел ее горе. Он сказал, что таких матерей и такого горя в России появилось много в связи с войной. Он говорил тогда еще и о ненависти к тем, кто породил это горе… Но я не буду повторять его слова до конца. Мне не хочется также вспоминать об упреке, который он тогда бросил мне, узнав, что я еду работать не во фронтовой госпиталь. Я не буду тебе напоминать о нем, ибо я думаю, что ты не забыл наш разговор. Во всяком случае, сейчас ты уже вспомнил — я вижу это по твоему лицу. Ведь так?.. — Ветров, качнувшись на носках, остановился перед Борисом.
