Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 3 том
— Нам бы теперь, дядя Степан, — захлебываясь от восторга, говорил парень, — нам бы с партизанами связаться. Такой можно налет произвести!..
— Это подумать надо, — отвечал, почесывая щеку, Степан. — Так полицмейстера убили?
— Убили. Наповал.
— Хорошо, хорошо. Теперь, Василек, тебе придется идти служить в полицию.
— Мне? — бледнел паренек и растерянно улыбался. — Вы это шутите?
— Нет, Василек, не шучу. Серьезно, — отвечал он и нежно глядел на юношу.
— Так меня... меня же все затюкают. Меня и отец проклянет!
— А это стерпеть придется.
— А наши придут, что ж я им скажу? — чуть не плача, говорил юноша. — Все партизаны, а я — полицейский...
— А это я на себя возьму.
— Так ведь, дядя Степан... — сдавленным шепотом продолжал Вася, — ведь убьют!
— А смерти, Вася, нет. Ее выдумали. Есть капут для трусов и бессмертие для героев, середины нету. — Он обнимал за плечи Васю, привлекал к себе. — Жаль мне тебя. Василек, — тихо говорил он, — жаль! А идти в полицию надо, больше некому идти. Ты десятилетку кончил, по-немецки немного знаешь. Надо идти. Надо!
И Василек шел служить в полицию. Теперь у Степана везде были свои люди; они сообщали о немецких планах, выручали подпольщиков, помогали партизанам.
Пожилой слесарь докладывал Степану о депо. Сидели тут же у дороги, в стороне от поселка.
— Пустил немец депо! — огорченно вздыхал слесарь. — Вот ведь как!
— Да... неудачно это...
— Теперь мастеров ищет. Паровозы пришли, целое кладбище. А мастеров нет.
— Да…
— Ну, наши мастера не пойдут. Мы им так и сказали, и молодым и старикам: если которая сука пойдет работать в депо — ну, проклянем без снисхождения!
— И не идут?
— Не идут! — радостно-удивленно восклицал слесарь. — Скажи-ка, а? Ни один человек!
— Хорошо! Очень хорошо, — потирал Степан щеку. — А ты, Антон Петрович, пойдешь!
— Я? — растерянно улыбался слесарь. — Нет, зачем же? Обижаете... И я не пойду...
— Нет, пойдешь! На работу станешь. И паровозы возьмешься чинить. А готовые будешь калечить.
— Понимаю... — бледнея, отвечал слесарь. — Понимаю я. Воля твоя, товарищ Степан, пойду. Убьют меня мастера за это дело, а пойду. Понимаю.
И никто ив людей, которыми двигал Степан, не спрашивал ни его, ни себя, по какому праву распоряжается ими этот бородатый, похожий на бродягу человек. Они знали, кто стоит за мим. Родина? Нет, родина стояла за всеми. Но только за ним стояла партия. Партия вручила ему власть над их душой.
Представляя людям Степана, председатель подпольной сходки говорил: «Этот человек пришел к нам от партии», — и все подымали глава на Степана. Этот человек пришел к ним от партии. Он, как посланец партии, шел по этой вздыбленной, набухшей гневом земле, — ему верили.
— Куда ты теперь идешь, Степан? — спросил Тарас сына.
Костер погас, только одна головешка все тлела, покрылась синеватым пеплом и, как глазок, выглядывала из золы. Завернувшись в мокрый плащ и съежившись, спал Петр Петрович. Парикмахер ворочался во сне и стонал.
— Иду Вале навстречу, — ответил Степан, и на его лице, как и всегда, когда он думал о жене, появилась теплая, светлая улыбка.
Он расстался с ней семь дней назад, там, у самой линии фронта. «Ну, иди!» — сказал он просто. Они всегда теперь так прощались. Только эти два слова вслед тому, кто уходил, — в них было все.
Припав к земле, Степан смотрел, как пробиралась Валя колючим кустарником. Вон там, за этим перелеском, — Большая земля, наши. Он следил за темным силуэтом жены с тревогой и... завистью. Сейчас Валя пройдет этот кустарник, потом овражек, опять кусты, и... наши. Хоть бы увидеть разок! Но он знает: ему нельзя. Это дезертирство. И то уж нехорошо, что пошел провожать Валю до этих кустов. Его место не здесь. Его место там, на опаленной горем и гневом земле, в прифронтовых селах.
— Ну, сынок, — сказал Тарас, — что же дальше будет?
— Дальше? — засмеялся Степан. — Дальше наши придут. Скоро.
Но Тарас вдруг рассердился на него.
— Я тебя не об этом спросил! Это я и без тебя знаю! И ты меня не учи! — закричал он. — Ты еще молод меня вере учить. Я тебя сам поучить могу, как свою душу в чистоте соблюдать. Я тебя про другое спрашиваю. С чем мы наших встретим?
— Как с чем?
— Они к нам через кровь идут. А мы с чем выйдем?
У Степана вдруг радостно защемило в горле. «Что за отец у меня! Что за старик!» Он с любовной гордостью посмотрел на отца и почувствовал себя его сыном и услышал, как глубоко-глубоко в этой земле шумят корни его рода.
— Хорошего мы с тобой рода, отец! — весело засмеялся он. — Казацкого!
Старик удивленно посмотрел на сына.
— Мы не казацкого, с чего ты взял? Не казацкого — рабочего. И прадед твои рабочий был, и дед. и дядья. Вся фамилия наша — рабочая.
Но Степан весело обнял его за плечи:
— Казацкого, казацкого! Ты не спорь, отец! — Он наклонился совсем близко к нему и сказал уже серьезно: — Я скажу тебе, что делать, отец. Домой иди! По дороге по моим адресам зайдешь, снесешь поручения. А придешь домой — поклонись матери, поцелуй Леньку, а Насте скажи, что приказал я тебя вести к верным людям. Настя сведет.
— Настя? — сердито воскликнул старик.
— Да, Настя, — усмехнулся Степан.
Тарас разгладил усы.
— Хорошо, — сказал он. — Только сперва я ее выпорю. Можно? А потом уж ладно, скажу: веди, мол, меня, старика, куда надо. Настя!
8
К Насте, запыхавшись, прибежала ее школьная подруга Зинаида.
— Ой, Настя! — закричала она с порога. — Павлик пришел!
Настя почувствовала вдруг, как сердце в ней оборвалось и покатилось... покатилось... Но она даже с места не встала и спросила спокойно, почти равнодушно:
— Павлик? Где же он?
Подруга смотрела на нее с жадным и откровенным любопытством. «Ой, Настька!» — все время вскрикивала она. Равнодушие Насти ее озадачило и даже обидело почему-то.
— Ох, бесчувственная ты, Настька! — сказала она, жеманно поджимая губы. — Тебя никто не будет любить. Я Павлика на улице встретила, — прибавила она нарочито небрежно. — Могла и не встретить. Подумаешь! — Но не выдержала тона и закричала с восторгом. — Ой! Настька! Он тебе записку прислал.
— Дай.
Настя взяла записку и почувствовала, что щеки у нее пылают. «Настя! Буду ждать тебя в пять часов возле школы. Ты сама знаешь где. Павел».
— Какой он... стал? — тихо спросила она.
— Ой, Настя, черный весь! Страшный.
Настя попыталась представить себе страшного Павлика — и не смогла. Он вспоминался ей синеглазым, холеным юношей с румянцем во всю щеку. За этот нежный, девичий румянец да за постыдную для мужчин, по мнению десятого класса «Б», страсть к поэзии мальчишки прозвали его «барышней». Его никто не звал Павлом, все Павликом — и родные, и товарищи, и учителя.
Было без десяти пять, когда она подошла к школе. Павлика еще не было. Настя нашла окна своего класса и через разбитое стекло заглянула туда. На нее пахнуло холодом и сыростью пустого, заброшенного здания. У стены черной грудой вздыбились переломанные парты. И ее парта там. Ее и Павлика. Их парусная лодка, на которой плыли они вместе в жизнь. Это было в стихах Павлика. Парусом он называл мечту.
Настя долго простояла у окна. Было грустно и одиноко, как всегда бывает у развалин родного дома, где ты прожил свою жизнь, — большую или малую, все равно. Наконец она оторвалась от окна и пошла вдоль фасада школы. У парадного подъезда стоял скелет из школьного музея и скалил на Настю зубы. «Кто ж его вытащил сюда? — удивилась Настя. — Должно быть, немцы... Зачем?» Она пошла вдоль забора школьного сада. Деревья стояли голые, черные, заплаканные, как вдовы. Мокрый осенний ветер качал их. Простонав, они медленно валились набок. Вот одно упало, вот второе... Настя испуганно, ничего не понимая, заглянула через забор и увидела: немецкие солдаты, сняв куртки, рубили школьный сад.
— Настя! — вдруг услышала она тихое восклицание за спиной.
Она обернулась. К ней протягивал руки Павлик.
Она взглянула на него и отшатнулась. Боже ты мой, что они с ним сделали! Павлик был худой, черный, оборванный. «Где же твои синие веселые глаза, Павлик?» — чуть не закричала она. От него пахло потом и горькой махоркой.
Он восхищенно глядел на нее.
— Вот ты какая стала! — растерянно пробормотал он и почтительно опустил руки.
— А ты... вот ты какой!
Он только сейчас заметил ужас в ее глазах и опустил голову.
— Какой? — спросил он, глядя в землю. — Страшный?
— Д-да-а... страшный. Черный весь.
Он засмеялся отрывисто и горько.
— Это хорошо, что страшный, — улыбаясь, сказала она и положила ему руки на плечи. — Страшный — значит, честный.
— Да, — горячо ответил он и жадно схватил ее руки. — Я перед тобой чистый и честный, Настя.
— А перед всеми? — осторожно спросила она.
— И перед всеми.
Она радостно засмеялась.
— А я? Страшная я?
— Ты? — восхищенно воскликнул он. — Ты стала большая... Красивая...
— Но я тоже... честная, — прошептала она, опуская глаза.
