Александр Удалов - Чаша терпения
— Боже мой! Какие сокровища эти цветы! — не в силах удержаться от восхищения, воскликнула Надя.
— Это для вас, — сказал Путинцев.
— Что вы, что вы! Так много цветов для меня для одной?! — вся загораясь румянцем, сказала Надя.
Она присела на корточки и стала упоенно вдыхать в себя запах цветов, сгибаясь то к одной, то к другой корзине, потом стала поодиночке доставать то одну, то другую розу, на миг закрывала руками лицо вместе с цветком.
— Цветы для женщины — это половина ее счастья. Я не имею права столько брать его одна, — сказала Надя, снова поднимаясь и садясь на стул.
— Вы богиня. Вы имеете право на все. На весь мир! На вселенную! — провозгласил Путинцев, уже стоя над столом с бокалом в руке. — За несравненную, божественную Надежду Сергеевну Снигур! Как звучит! Как звучит, господа! Надежда Сергеевна Снигур! Великолепно. Сладостнее звуков арф. Итак…
— Я Малясова. Не Снигур, — вдруг зачем-то сказала Надя, и тут же поняла и почувствовала, что замок опоздал закрыться вовремя, он словно хлопнулся дужкой, поспешно закрылся уж после того, как она сказала это. Но зачем? Зачем она сказала это? Зачем так неожиданно вылетело, выпорхнуло это слово у нее из груди, и она не успела его поймать, не успела закрыть свой спасительный замок в груди. Да, она не Снигур, она Малясова, потому что они все еще не венчаны. И она не хочет, не хочет быть Снигур до тех пор, пока они не венчаны. И пусть Август знает это. Конечно, он покраснел, побагровел даже. Она сделала ему больно. И он не понял, зачем, почему она это сделала? Разве этим людям не безразлично, какая у нее фамилия — Снигур или Малясова? А ей разве не безразлично, под какой фамилией они будут знать ее — под той или под другой? Да, ни к чему она сказала это. Ни к чему. Только больно сделала Августу. Ну прости. Слышишь, прости. Погляди на меня.
Август вертел на столе рюмку с коньяком, опустив глаза, но вдруг, будто услышал жену, взглянул на нее и виновато, и укоризненно.
Путинцев, видно, тоже не понял, для чего она это сказала, поглядел на нее молча из-под припухлых, старчески водянистых век, потом выпил рюмку, сел и принялся закусывать.
— Ну да. Малясова — это, так сказать, девичья фамилия, по отцу, — заговорил он снова, немного утолив аппетит, но все еще продолжая торопливо жевать, тыкать вилкой в тёмные куски фазанины и в оранжевые помидоры, помогая ножом и хлебом подносить ко рту, не переставая, быстро, по-заячьи, жевать, — унаследованная фамилия, а Снигур… Стоп! — вдруг сказал он и перестал жевать. — Как вы изволили назвать вашу девичью фамилию? Малясова?
— Да.
Путинцев вытер висевшей на груди салфеткой бороду, усы, что-то прожевал. Потом взглянул на лисий малахай, взглянул на Августа, и опять посмотрел на Надю.
— Лет пятнадцать или, может быть, восемнадцать назад я знал полковника Малясова. Он приехал из Петербурга. У него было особое задание от генерального штаба. Так сказать, секретная миссия, — заговорил Путинцев.
— Как его звали? — спросила Надя. Она сидела мертвенно бледная, только черные глаза горячечно горели.
— Сергей Александрович.
— Это папа, — тихо сказала Надя.
Она вся выпрямилась на стуле в напряженном ожидании, долго, вопросительно глядела на Путинцева. Он выпил, подул себе в усы, немного опять утолил аппетит и только тогда снова заговорил, не переставая жевать.
— Вот вам, извольте. Говорят, фатализм — ерунда. А это что такое? Это ли не фатализм? Это ли не фатальный случай встретить снова здесь, в Азии, дочь Малясова. Через восемнадцать или двадцать лет! Да, Сергей Александрович Малясов был весьма-весьма незаурядный человек. Это вам должно быть приятно. Мне кажется, чувство альтруизма, жажда подвига, романтический склад души — это все у вас от отца.
«Черт возьми, какой приятный человек — этот городской голова», — подумал Август, чувствуя, как горячая волна хмеля окатила его с головы до ног.
— Что случилось с отцом? Почему он не вернулся домой? — спросила Надя.
— Из Ташкента он отправился в Хиву. С маленьким караваном. По дороге их застала песчаная буря. Самум. Ну и… все. Верблюдов нашли, а людей нет.
— Так, может быть, их не искали? — сказала Надя.
— Не искали? — переспросил Путинцев. — Не думаю. — Он перестал жевать, что-то зажал зубами, задумался. — Не думаю, — повторил он и принялся опять жевать и говорить. — Об этом караване много писали не только «Туркестанские ведомости», но даже московские и петербургские газеты. Вы были, видимо, тогда вот с эту рюмочку, — Путинцев приподнял хрустальную рюмочку для ликера, — и, естественно, не можете этого помнить. Но я помню отлично. Преотлично помню. Газеты шумели. Но… — Путинцев поднял вверх указательный палец. — Искали или нет в действительности… — Он кашлянул два раза, вытер салфеткой рот. — Впрочем, искали, конечно. Искали, искали… — повторил он несколько раз. — Только теперь уж грустить поздно. Не грустите и не печальтесь. Ваш отец был солдатом. И умер, как солдат. Во имя отечества. Геройской смертью. Выпьем за него. — Он взял свою рюмку и, никого не дожидаясь, выпил. — Правда, ходили слухи между нами, офицерами, — продолжал он, — что Малясов отправился вовсе не в Хиву… то есть сначала в Хиву, по путь его лежал дальше…
— Дальше?
— Да. Будто бы где-то в окружности рыскали англичане, и он направлялся к ним в гости. Но вот в пути…
— «Тихо и плавно качаясь…» — вдруг запел Август, дирижируя над столом руками.
Желтая птица тряхнул малахаем, откачнулся or стола.
— Да снимите вы свой малахай, — сказал Август и потянулся рукой через стол, чтобы снять с него шапку.
— Сядь. Не твое собачье дело! — Желтая птица так странно скосил глаза к переносице, что Август протрезвел. — Ты кузнеца Курбана знаешь? У дороги живет? Безымянный курган? Ну, неужели не знаешь?! Сколько раз ездил мимо и не знаешь? Колодец у него около кузницы…
— Что? Курбана? Кузнеца? — машинально переспрашивал Август, не переставая смотреть на его глаза: «Невероятно. Чертовски невероятно, — думал Август, слушая и не слушая то, что ему говорил этот малахай на чистейшем русском языке. — Как можно поставить глаза поперек лба, вниз к переносице и вверх к вискам? Чертовски выразительно! Не глаза, а скрещенные сабли». — Да, знаю, знаю Курбана-кузнеца! — вдруг воскликнул он. — Еще бы не знать. Знаменит мастерством, бескорыстием. И водой. Водой, конечно, отменной, из колодца. Везде пьют из арыков, а он из колодца. Цивилизованный кузнец. И жена у него красивая.
— Ух, красивая! Караван верблюдов за нее давал. Караван приказал нагрузить хлопком, шелковой пряжей, коврами, черным кишмишом, грецкими орехами да еще всяким другим добром. На переднем верблюде — хурджун с деньгами и пять горстей золота. Вот какой калым давал. А?
— Кому давали-то?
— Что?
— Да калым-то кому давали?
— Отцу ее. Отцу Тозагюль. Юнусу. Дураку.
— Ну и что же?
— Я улак устроил. Хороший улак. На приз. На победителя. Коня отдал. Еще халат шелковый.
— Кому?
— Победителю. Ну и как водится — хороший той. Угощение. У кого похороны, а у нас веселье.
— Почему?
— Что почему? Веселье? Потому что похороны.
— Чьи?
— Дурак.
— Кто?
— Ты.
— Почему?
— Не знаю.
Он выпил рюмку коньяку, сказал, не закусывая:
— Теперь надо еще один улак устроить.
— Зачем?
— Люблю.
— Кого?
— Ее люблю. Тозагюль. Только он умный.
— Кто?
— Он.
— А кто?
— Он. Умный. Сильный. Его не сразу сшибешь. Не Юнус. Юнус что? Юнус тьфу! А он кряжистый. Крепкий. Как карагач. Ну, ничего. Лишь бы пошел. Не его, так коня.
— Что?
— Сшибут. Вместе с ним.
— А потом?
— Моя.
— Кто?
— Тозагюль.
— А если не так?
— А как?
— Просто.
— Нельзя.
— Почему?
— Будет ненавидеть меня.
— Кто?
— Да она.
— Так ведь вы не сами.
— Все равно. Узнает. А потом — вот он, городской голова, судить будет.
Август рассмеялся.
— Вас, Желтую птицу, будут судить?!
— Все равно, не хочу. Не интересно. Украсть — это можно. Вот если улак не выйдет, тогда украду. Может, я люблю-то ее не так уж сильно, но понимаешь… обида. Она, как заноза, во мне сидит. А что? Какой-то кузнец! А она его. Почему? Нет, и все! Должна быть моя.
— Это верно. Выпьем с вами на брудершафт.
С рюмкой в руке Август неверной походкой обошел стол, выпил коньяк, поцеловал Низамхана в мокрые губы.
— «Тихо и плавно качаясь…» — снова запел он, возвращаясь на место.
— Август, нам пора домой, — сказала Надя.
Август навалился на стол, потянулся лицом к Низамхану.
— Хотите знать, кто я такой? — спросил он его. — Я художник. Пять дней назад… погибли мои этюды. В реке. В этом бешеном Ангрене.
