Григорий Ходжер - Конец большого дома
— Отец, посмотри, что сделал твой Пиапон, он нарочно свалил дерево на мою нарту, нарочно сломал ее, — обратился Полокто к Баосе. — Я требую разбирательства.
— Кто будет судить здесь, в тайге? — спросил Баоса.
— Ты будешь судить.
Баоса промолчал.
— Возьми мою нарту и не вопи больше, — сказал Пиапон.
— Не надо мне твоей нарты. Ты сломал в тайге охотничье снаряжение и должен расплатиться железным предметом. Таков закон, сам знаешь.
— Что тебе надо? Нож? Не отдам я его, не могу остаться без ножа. Ружье — слишком жирно, подавишься.
Пиапон был спокоен, он говорил, слегка посмеиваясь над Полокто, ясно было видно, что он издевается над ним.
«Опять Полокто! Опять он, негодяй! — негодовал Баоса. — Ссориться ему надо, собачьему сыну!» Только он хотел прикрикнуть на споривших, как в это время Полокто крикнул:
— Капкан свой отдай!
«Негодяй, ох негодяй какой, с родным братом начал судиться без дянгиана, — возмущался Баоса. — Все пропало! Все пропало!»
— Полокто, кончай ругаться! — закричал Баоса. — Мою нарту возьми!
— Я уже сказал, чем он должен возместить, — злобно ответил Полокто. — Пиапон должен мне капкан.
Всем, кто находился в аонге, было неприятно смотреть на Полокто, он сам это чувствовал, но уже не мог отступиться: слишком уж велика была зависть к удачливому капкану брата.
— Где дянгиан — судья? — спросил спокойно Пиапон.
— Отец.
Баоса отвернулся.
— Хорошо, завтра принесу тебе капкан, — так же спокойно ответил Пиапон. — Я не люблю вшей, вони… Завтра принесу.
«Теперь мне не жить с ним в одном зимнике», — подумал он.
На следующий день Пиапон вернулся поздно, за его спиной висели снятые с соболиных троп самострелы. Он вошел в зимник, не раздеваясь, остановился в дверях. — Не судился я раньше, виноватым не был и не знаю, как я должен отдать тебе капкан, — сказал он.
Полокто постелил на улице на снегу кусок шкуры, положил на нее аккуратно подстриженные, связанные между собой палочки и отошел.
— Клади на шкуру, — сказал он и обратился к окружавшим: — А вы хлопайте себя по плечам и дуйте на плечи, чтобы на вас не садилась байта.
Пиапон положил капкан на шкуру и ушел в зимник. Весь вечер он собирал вещи, складывал их на нарты, увязывал. На ночь оставил только спальный мешок.
— Ты что решил, отец Миры? — спросил перед сном Баоса.
— Решил больше не попадаться к судьям, и байту не хочу.
Потушили жирник, в аонге стало так темно, что Пиапону казалось, будто перед ним не пустота, а какая-то твердая, черная масса.
— Ага, решил уйти, да? — шепотом спросил лежавший рядом Калпе. — Может, передумаешь? Ух, жаднюга, давно он зарился на твой капкан.
Баоса слышал шепот братьев. «Пиапон не виноват, не виноват», — убеждал он себя.
Утром Пиапон покинул аонгу отца.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
— Ты не мерзляк, я тоже не мерзляк, проживем, — говорил Токто, делая зимник из хвои.
Когда зимник был готов, Токто с Потой занялись заготовкой дров. В первый день в тайге не принято браться за ружья, за самострелы; если даже наткнется на аонгу табун кабанов — не стреляй: сперва надо устроиться с жильем, познакомиться с Хозяином охотничьих угодий — Подей, крепко помолиться ему одному, если он одинок, а если у него семья — то всей семье. Подя хотя и Хозяин определенной части тайги и невидим для простого глаза, но он, подобно обыкновенному человеку, имеет жену и детей. Если кому захочется с ним поговорить, может явиться к нему только во сне. А на своем владении Подя находится и днем и ночью, сидит с охотниками возле костра в их зимнике, слушает беседы, ест, что ему подадут; из этих бесед и узнает он людей. Если человек ему нравится — будет гнать соболей на его самострелы, когда начнет подкрадываться к кабану или лосю, он прикроет зверю уши и глаза, и зверь не увидит охотника, подпустит совсем близко.
Каждый таежник знает причуды Поди и стремится задобрить и расположить его к себе. Пота сам умел молиться и ждал, когда Токто, глава аонги, начнет готовить тороаны — жерди с человеческими лицами, и гадал, поглядывая на высоченные кедры, которое из них станет священным деревом. Но Токто, вместо изготовления тороанов, принялся заготовлять дрова.
«Что же он думает? Ведь день кончается, полагается молиться днем, при солнце и обязательно в первый день», — думал Пота.
— Мы будем просить удачи или нет? — спросил он после полудня.
— У кого просить? — небрежно спросил Токто.
— Как у кого, у Хозяина тайги.
— Проси один, я никогда ни у кого ничего не выпрашивал.
Пота не мог понять, шутит Токто или говорит всерьез.
«Нет, не шутит, — подумал он, приглядевшись к лицу названого старшего брата. — Как же так, разве можно в тайге так себя вести? Что он делает? Разгневается Хозяин тайги, что тогда с нами будет?»
— Ага, как же… — И Пота запнулся, он не знал, как выразить свою мысль. — Ага, ведь Подя…
Пота вспомнил дорогу от стойбища до места охоты, вспомнил, как его еще тогда удивляло поведение Токто: принято во время еды в любом месте угощать местного Подю, для этого требуется бросить лучший кусок еды на огонь и сказать: «Кя, Подя!»
Так делают все охотники, которых встречал Пота. Но Токто за всю дорогу ни разу не бросил ни куска лепешки, мяса, крупинки каши, он будто не знал о существовании Поди.
Когда достигли верховьев реки и, переложив вещи, снаряжение на нарты, пошли по снегу, то сразу наткнулись на кабанов. Пота собрался было стрелять, но кабаны разбежались в разные стороны, будто кто-то внезапно поднялся в середине табуна и вспугнул их.
— Хорошо, что разбежались, — сказал Токто. — А то пришлось бы лишний груз тащить. Кабанов мы еще встретим там, где аонгу построим, мяса вдоволь будет.
«Разве так можно язык распускать в тайге? — подумал тогда Пота. — Эти слова могут услышать звери тех мест и разбегутся. Какая неосторожность!»
— Пота, ты не следуй моему примеру, я никогда не прошу удачи, — наконец ответил Токто. — У меня здесь все Подя знакомые, я с ними в дружбе, и они без просьбы дают мне соболей. Ты иди помолись, а я тем временем дров наготовлю.
«Что он делает, нарочно говорит или всерьез? — гадал Пота, обтесывая топором двухсаженную жердину. — Храбрится или на самом деле Подя без молитвы уступает ему зверей?»
Пота обтесал две жердины средней толщины, на концах вырезал человечьи лица с острыми ногами, с глубокими глазницами, с толстыми губами. В нескольких десятках шагов от аонги стоял ветвистый, толстый кедр, его и облюбовал Пота под священное дерево. Приготовив тороаны, настругав длинных пахучих стружек, Пота принялся готовить угощение для Поди. Сварил пшенную кашу, щедро заправил ее рыбьим жиром, отварил фасоли, поджарил на огне жирную юколу — больше ему нечего было готовить, положил все это в берестяные чумашки, налил половину медного кувшинчика водки и пошел под священное дерево.
Под кедром он воткнул в снег тороаны и на человеческие головки накинул стружки. Тут же расчистил площадку от снега и начал из тоненьких прутьев строить маленький игрушечный лабаз, положил в него принесенные угощения, а под лабазом постелил накидку, которая прикрывала его шею и ворот халата от падавшего с деревьев снега; тут же положил порогдан — охотничью круглую шапку с беличьим хвостом на макушке. Закончив приготовление, Пота налил в чашечку водка, опустился на колени лицом к священному дереву и двум тороанам.
Пота был без шапки, голова его мерзла, уши щипало. Он выкрикнул все слова молитвы, выплеснул водку на лабаз и убежал в зимник. Отогрелся у огня, вытащил из берестяной коробки охотничью одежду и начал переодеваться. Сперва он накинул короткую и легкую куртку из кабаражьей шкурки, натянул шуршавшие наголенники из рыбьей кожи, обулся в торбаса, потом накинул на плечи красиво вышитую накидку, завязал тесемками на шее, надел порогдан с пышным собольим хвостом, последним надел изящно вышитый передник из рыбьей кожи, который охотники брали в тайгу только для моленья, а носить в будничные дни не носили. Облачившись в охотничью одежду, Пота перекинул через плечо ружье, взял в руки копье, заткнул за пояс волосяные силки на птиц и мелких зверьков, сетку для ловли соболей и вышел в полном снаряжении из аонги. Он прошел к лабазу, положил перед ним копье, ружье, а сетку и силки повесил на куст и опустился на колени:
— Старый отец, старая мать, солнце и небо, эндури-отец, горы, долы, тайга и речки, слушайте все! Слушайте все!
Таежное эхо разносило крик Поты, то удесятеряя, то уменьшая до птичьего писка, несло к дальним сопкам, к горе, которая возвышалась на западе, посверкивая острыми гольцами.
— Слушайте все! Выпустите всех насекомых на четырех ногах, откройте им двери! Соболей выпускайте! — кричал Пота и вдруг схватил чумашку и начал разбрасывать кашу горстью во все стороны. — Получайте угощенье, горы, угощайтесь, долы! И ты, речка серебряная, которая поит своей водой всех соболей! И ты, тайга, укрывающая зверей, угощайся и не жалей их, выпускай. И ты, солнце, угощайся, не скрывайся на зиму за темными тучами, обогревай зверей и нас! И ты, Подя, Хозяин тайги, угощайся, я щедрый, и ты будь щедрым!
