Александр Серафимович - Собрание сочинений в четырех томах. Том 1
Один Полынов спокоен, одет, как всегда, — он всегда одет безукоризненно, — отдает приказания обычного порядка или работает в канцелярии. И только когда прибежали впопыхах и объявили, что поезд подходит, Полынов неторопливо вышел на платформу, как бы говоря:
«Хорошо, я выхожу, но это — простой акт вежливости».
Экстренный поезд из трех вагонов, блистая огромными зеркальными стеклами, на всем ходу лихо подлетел к платформе и, скрежеща тормозами, остановился.
Из вагона вышло несколько инженеров, и первое, что бросилось от их фигур, — это утонченная изысканность одежды, лиц, манер, точно они осторожно ступали, чтобы скрыть эту отделяющую их разницу от тех, кого встречали на этих диких степных станциях.
За ними гибкий, сухой, с седеющей бородкой и висками человек, тоже в фуражке инженера, и все, кто был на платформе, как один человек, точно на них подул ветер, повернулись к нему, отдали честь и не отрываясь стали глядеть на него, на его изящные маленькие руки, в которых судьба многих тысяч людей.
Казалось, он обжег из-под седеющих бровей мгновенным блеском черных молодых внимательных, ничего не упускающих глаз и платформу, и стоящих на ней людей, и станционные здания, и маневрирующие вдали по путям паровозы.
— Здравствуйте, Николай Николаевич! Эта часть пути у вас в прекрасном состоянии.
Полынов слегка наклонил голову, точно говоря:
«Разумеется, иначе и не могло быть...»
И так же сдержанно, точно подчеркивая разделяющую их черту, проговорил:
— Быть может, угодно отдохнуть с дороги?
— Нет, предварительно осмотр произведем.
Председатель правления шел гибкими, мелкими шажками, сухо и коротко бросая вопросы, а сзади ненужной гурьбой шли инженеры.
Полынов так же коротко и деловито давал объяснения, с удовольствием чувствуя, как его понимают и схватывают с полуслова.
Это не была приятно пролетающая в салон-вагонах ревизия, это — рачительный, умелый, каждую мелочь замечающий и дающий ей цену хозяин.
Остановились около больницы. Наверху оглушительно стучали, гремя листами железа заканчиваемой крыши.
Человек с седеющей бородкой остановился.
— Отличное здание. Пойдет под квартиру служащих.
— Это больница, — сухо вставил Полынов.
У того тонко дрогнули ноздри.
— Николай Николаевич, ближайшие потребности удовлетворяются в первую голову.
— Куда же девать заболевших?
— Мне нужны здоровые, а не больные.
— Прикажете подавать в отставку?
Председатель сделал вид, что не расслышал.
— Осман-паша, запертый русскими в Плевне, заявил английскому врачу, сердобольно явившемуся помогать раненым турецкой армии: «Берите ружье, становитесь в ряды — мне нужны только солдаты». Железнодорожное хозяйство — та же война, и беспощадная.
Инженеры почтительно, шаг за шагом, ходили за председателем правления и своими лицами и своими безукоризненными манерами молча и снисходительно говорили:
«Ну, конечно, война. У нас, в Петербурге, это — стертая истина».
Среди них были высокие и небольшого роста, худые и полные, но Полынову казались все на одно лицо, одного роста, с одним и тем же выражением.
Осмотрели станцию, станционные службы, водонапорную башню, обслуживавшую громадное пространство, закладки начатых зданий, всюду разбросанных, бесчисленные пути, исчерчивающие степь в таком странном контрасте с ее снежною пустынностью, молчанием и одиночеством.
Дававшие объяснения служащие с собачьей готовностью прикладывали пальцы к козырьку и упруго бегали, не в состоянии ходить шагом.
Пошли осматривать мастерские — огромный куполообразный, бесконечно протянувшийся сарай из камня, железа и стекла. Свет тускло пробивался сквозь закопченные окна и такие же закопченные стекла в крыше. Всюду станки, строгальные машины, горы стружек, серая металлическая пыль и безлюдье. Всюду мертвый инструмент и несколько одиноких фигур.
Председатель бегло оглядел огромное здание и осторожно обратился к Полынову:
— Разве перерыв?
Полынов нахмурился: обеденный час давно прошел.
— Где же рабочие? — повернулся он к одному из оставшихся.
Тот стоял, сняв шапку.
— Возле депа собрались.
Прошли депо, и зачернелось море голов. Как и тогда, у Полынова строго и чутко натянулось ожидание. Как будто потемнело вдали и вздулся парус, но еще нет бури, и весело и жутко.
Инженеры шли гуськом за председателем, осторожно и недоумело, как легавые, подняв уши и слегка поджав хвост.
«Это что-то не входило, кажется, в программу ревизии...»
Председатель легкими, упругими шагами подходил впереди, внимательно и осторожно пронизывая черную толпу.
Когда подошли, настроение Полынова разом упало, — все рабочие, как по команде, сняли шапки. Полынов с удивлением всматривался в эти тусклые лица, ища того острого и едкого, что так било, когда он говорил с этими же рабочими. Была какая-то другая толпа, вялая, однообразная, тусклая.
Председатель в ответ приподнял фуражку.
— Что скажете, ребята?
И это «ребята» опять разочарованно покоробило Полынова.
Среди рабочих поднялся легкий галдеж:
— Зимовать трудно...
— Трудно, не приведи господи...
— Полсти выдали, да что с полстями?
— Не завернешься в нее. Опять же расценки...
— И расценки тоже... концы не сведешь...
— Лавок нету, все втридорога...
Председатель сделал знак, и все смолкли.
— Изложите все на бумаге в порядке и подайте мне вот через Федора Ивановича. — Он указал на низенького толстенького инженера, который легонько выступил и не то слегка поклонился, не то сделал неопределенный жест. — По приезде в Петербург я все сделаю, что возможно, и сейчас же дам ответ. А вот относительно продуктов — так, Николай Николаевич, необходимо, чтоб железнодорожные лавки-вагоны, курсирующие по магистрали, организовали бы посылы провизии и по станциям этой ветви.
— Писал, и много раз, — ни слова в ответ.
— Хорошо, я сделаю распоряжение.
Он повернулся спиной и пошел от молчаливой толпы. За ним хмуро, потеряв что-то, пошел Полынов, а за ним гурьбой, удерживаясь, чтоб не ускорить шаги и не оглянуться, пошли инженеры.
Обедали у Полыновых.
Большой стол белоснежно искрился скатертью, серебром, посудой.
Давая этой белизне жизнь, благоухали на столе живые цветы.
Но самый благоуханный, полный тонкой дрожащей жизни цветок — белая женщина в конце стола с нежным румянцем. Движения ее самые простые — протянет руку с тарелкой, предложит вина — полны особого значения, прелести.
Лакей в белых перчатках бесшумно подавал. Инженеры небрежно заделывали углы салфеток, и на их с учтиво сдерживаемой снисходительностью лицах было:
«Все это совершенно неожиданно, — тем приятнее...»
За столом, мешаясь со звоном рюмок и серебра, стоял тот легкий, непринужденный, ни на чем не останавливающийся разговор, который вызывает первая рюмка и вид вкусно приготовленной и хорошо сервированной еды.
— Среди пустыни эта станция, — как оазис.
— У нее — будущее.
— Скучны степи...
— Благодарю вас... О нет, довольно...
— Скучаете, я думаю?
— Раньше, как только приехали, тяжело было, теперь привыкла.
— Говорят, оперная труппа гастролирует в ближайших городах.
— Какая же труппа поедет гастролировать по провинции?
По правую сторону хозяйки — толстенький инженер, круглый, румяный, поглядывая искоса, как кот, на соседку, взял немного икры и, поблескивая золотой пломбой на многих зубах, стал нежно прожевывать.
— Дикая степь, скучные недостроенные станции, на станциях полуодичалый народ, ведь это уж целую неделю мы так, — и вдруг у вас точно в оазис попадаем. Вот вы, говорите, привыкли. К пустыне, к дикой стране, к диким людям нельзя привыкнуть.
— Но Елена Ивановна себя гипнотизирует, уверяя себя, что здесь Эдем, — говорит Дзянковский, через стол глядя учтивыми глазами, в которых наглость.
Елена Ивановна слегка потупилась, с тем же прелестным румянцем, и чуть-чуть сердито нахмурилась тонкая бровь.
— Какие новинки в музыкальном мире? Я совсем отстала от музыки, — обратилась она к толстому.
— Елена Ивановна прелестно играет, артистка. — И в глазах Дзянковского та же наглая почтительность.
Толстый, приподняв бровь, как легаш ухо, словно удивляясь, что наткнулся в трущобе на этот цветок и снисходя к этому нежному румянцу и золоту пышно сияющих волос, начал долго и обстоятельно докладывать обо всех музыкальных новинках, о предстоящем музыкальном сезоне, о восходящих звездах музыкального мира.
Елена Ивановна говорила: «Да, да, да, да... вот как... скажите», — смотрела на мужа и думала:
«Он лучше, красивее и благороднее всех... Как спокойно и просто говорит с председателем. У этих у всех, даже у наглого Дзянковского, под маской выдержанности — спрятанное лакейство, а Коля, как с равным, нисколько этим не рисуется».
— Нет, в мое время этот пианист не выступал, я не слыхала...
