Иосиф Ликстанов - Безымянная слава
Очерк, первый очерк на целый подвал, — с ним пришлось повозиться. То, что до разговора с Дробышевым казалось Степану блестящим и оригинальным, теперь воспринималось как безвкусное, плоское, навязчивое. И обратно: то, чему он сначала отказал в месте, опасаясь нагромождения фактов, теперь пробилось на первый план. И он с удовольствием подкашивал восклицательные знаки, стараясь привлечь внимание читателя к тому или другому факту значительностью самого факта. В пейзаж он ввел краски, сохранившиеся в памяти от прошлогодней поездки в Сухой Брод к агроному Косницкому. Картина стала реальнее, убедительнее. Потом он подчеркнул и заменил русскими почти все иностранные слова; не удовлетворился этим и убрал газетные приевшиеся обороты.
К полудню следующего дня он получил с машинки перепечатанный очерк, заставил Одуванчика вновь прослушать свое творение и с радостью заметил, что Одуванчик, принявший эту нагрузку с душераздирающим вздохом, вскоре перестал скучать.
— Знаешь, теперь получилось просто здорово! — признал наперсник новоявленного очеркиста. — Да, получилось несомненно лучше, крепче… Оказывается, плотина полезная и умная штука, а вчера она показалась мне лишь красивой игрушкой. Поздравляю с удачей! — Он подмигнул Степану: — Бородач и Нетта будут довольны.
— Ты не мог обойтись без этого примечания?
— Не мог. И не злись, пожалуйста! Не станешь же ты доказывать, что для тебя безразлично мнение Стрельниковых, что ты не хочешь сделать им приятное!
— Врешь! Я хочу, чтобы очерк был интересен всем читателям, и меньше всего думаю о бородаче.
— Степа, мы говорим о сознательном и бессознательном. Сознательно ты хочешь одного, подсознательно ты хочешь также и другого. Честное слово, в этом нет ничего позорного, потому что ты человек, так как влюбленные тоже люди — по крайней мере, бывшие люди. Сознательно ты хочешь откусить мне голову, но подсознательно понимаешь, что я глубоко прав, и поэтому моя голова на данном этапе в безопасности. Жму твою руку за очерк, написанный вдохновенно и благородно. Это экономика в поэтической форме… Какая чудесная сила любовь! Она превращает антрацит в брильянты и репортеров в поэтов…
— Я не забуду тебе, Перегудов, этих шуточек! — пригрозил Степан, вручил очерк Дробышеву и унес из редакции неприятное чувство: шуточки Одуванчика перекликались с опасениями, высказанными вчера матерью.
Полдня Степан бегал по учреждениям; явился в редакцию, застал в комнате литработников полную пустоту, необычную для этого часа, просмотрел список материалов, отправленных Пальминым в набор, не нашел в списке своего очерка и вдруг почувствовал, что почти рад этому…
Из кабинета редактора донеслись голоса. Дверь приоткрылась, и в общую комнату выглянул Пальмин.
— Где тебя носит, Киреев? — сказал он. — Иди сюда.
Степан очутился на совещании в редакторском кабинете. Присутствовали не только постоянные работники «Маяка», включая Нурина, но и два-три внештатных сотрудника.
— Итак, у кого еще имеются светлые мысли? — спросил Наумов, размахивая над головой блокнотом. — Киреев, включайтесь в наши потуги… Что вы можете предложить к партийной конференции?
— По экономике округа, — пояснил Дробышев. — Показ хозяйственных достижений округа, материалы о перспективах хозяйственного строительства. За вами уже записана серия очерков о строительстве плотин. Первый ваш очерк уже учтен.
— Да, он уже в портфеле редакции, — подтвердил Наумов. — Молодцом, Киреев! Очерк подоспел вовремя, и притом очерк дельный, написанный свежим языком. Он пойдет четвертым номером, вслед за тремя другими очерками о плотинах, строительство которых начнется по инициативе нашего округа. Справитесь? Форма всех очерков — очерк о Бекильской плотине. — Он хлопнул рукой по рукописи, лежавшей на столе. — Рекомендую, товарищи, прочитать до отправки в набор и беспристрастно оценить.
— Да, это будет читаться, — добавил Дробышев. — Чувствуется знание предмета и жар души младой.
«В чем дело? Если Наумов, Дробышев и вообще все принимают очерк о стрельниковской плотине без возражений, то почему я должен сомневаться?» — подумал Степан с облегчением.
— Побольше бы таких очерков! — Одуванчик шепнул Степану: — Ты поможешь мне сделать такую же штуку о «Красном судостроителе»? У меня уйма антрацита, остается извлечь брильянт. Ты это умеешь.
В конце совещания Наумов прочитал тематический план газетных выступлений, посвященных окружной партийной конференции. Тут было все примечательное: увеличение грузооборота в порту, рост кооперативной торговли, шхуны, спущенные «Альбатросом» на воду, паровозы, отремонтированные «Красным судостроителем», расширение площади виноградников и в связи с этим введение новых филлоксероустойчивых лоз, благоустройство рабочей окраины и многое другое…
— Кажется, главное охвачено. — Наумов передал листки из блокнота Дробышеву. — Надо разбросать темы по календарю, определить примерный размер статей, сроки сдачи материала. Каждому автору дайте выписки с указанием сроков выполнения задания… Отметки о выполнении, сделанные Владимиром Ивановичем на этой выписке, будут учтены при определении гонорара.
— Все по-боевому, — заметил Одуванчик.
— А вы думали! — задорно откликнулся Наумов, который действительно был оживлен как-то по-боевому. — Редакционный аппарат у нас маленький, людей недостаточно. Восполним все избытком организованности. Расхлябанности, небрежности, нарушения сроков не потерпим! Сделано немало, и в каждом деле так или иначе проявил себя наш «Маяк»… Это приятно!
Оживление Наумова передалось журналистам. Они шумной гурьбой последовали за Пальминым и облепили его стол. Утрясая вместе с Дробышевым план газетных выступлений, Пальмин священнодействовал и был олицетворением точности. После истории с алмазами, наделавшей ему неприятностей, он, по выражению Одуванчика, рыл землю всеми четырьмя.
— Ты не думаешь дать несколько строчек об утверждении проекта Бекильской плотины? — спросил он у Степана. — Почему надо напоминать тебе о каждом пустяке? Сдай эту штуку завтра. Двадцать строк, предваряющих твой очерк.
В этой неожиданности хорошо было то, что Степан получил право тотчас же позвонить на улицу Марата и сделал это тут же, воспользовавшись настольным телефоном Пальмина. Ответила ему Аня.
— Я готова убить тебя, — сказала она тихо. — Неужели ты не мог позвонить мне вчера или сегодня утром? И ты еще смеешь говорить, что любишь меня! — Не дав ему ответить, она крикнула: — Почему ты молчишь? Говори же хоть что-нибудь!
— Есть обстоятельства… — начал он.
— Ты говоришь из редакции? Тебя слушают?
— Да…
— Сейчас же иди к нам!.. Если бы ты знал, какой несчастной я себя чувствую, как мне плохо… Не знаю, не знаю, что со мной… Если я не увижу тебя сейчас, я умру… Папы нет дома. Он на каком-то совещании, будет дома через час или два… И все равно, будет он или не будет…
Степан почувствовал легкое дуновение. Одуванчик, став на цыпочки, обвевал его газетой.
— Тлеют волосы… Бурный прилет крови к голове, — объяснил он. — Тебе вредно говорить по телефону. Это кончится плохо.
Журналисты рассмеялись.
— А любовников счастливых узнаю по их глазам, — пробормотал Нурин.
Степан вытащил Одуванчика в переднюю и затиснул щупленького поэта в угол.
— Если ты еще раз позволишь себе… — начал он, тряся Одуванчика за плечи.
— Итак, все в порядке, Степка? Давно пора, поздравляю!
Обессилевшие руки Степана выпустили Одуванчика.
— Не твое дело и молчи…
— Как камень? Обещаю… Но если бы ты видел свою физиономию, когда ты говорил с нею по телефону! Воплощение счастливого идиотизма…
Через несколько минут запыхавшийся Степан повернул вентиль звонка в доме Стрельниковых. Тотчас же дверь отошла, сильная, по локоть открытая рука взяла его за плечо, потянула через порог.
— Сюда, иди сюда! — сказала Нетта, ввела Степана в гостиную, усадила, прижала его руку к своей груди и поникла головой.
— Да когда же ты так полюбила меня? Когда?
Он ждал рассказа о том, как она боролась со своим чувством, уступая шаг за шагом, по мере того как любовь пробивалась к ее сердцу, — очень приятно чувствовать себя победителем…
— Не знаю… Не знаю, когда я тебя полюбила. Сейчас, вчера, всегда… Ничего не знаю, — сказала Аня, и ее запавшие глаза взглянули на него робко, испуганно. — Знаю только, что не могу жить без тебя. Совсем не могу! Как рыба, выброшенная на берег… Как большой, глупый дельфин, — поправилась она, печально улыбнувшись. — Сегодня я даже позвонила тебе домой. Мне ответила твоя мама. У нее такой милый, слабый голос, как… как должен быть у мамы… Она спросила, кто тебя спрашивает, а я почему-то испугалась, повесила трубку… Можно сесть возле тебя?
