Владимир Орлов - Истощение времени (сборник)
Дом был большой, в пять окон, посматривал через листву яблонь, кленов, берез на зеленоватую воду Шуши.
Снова Букварь переставлял ноги особенным образом, «по-музейному», рассматривал фотографии на стенах, жандармские распоряжения и доносы с ятями, закорючками и витиеватыми оборотами, копии писем Ленина с бегущими, энергичными словами. Он видел диаграммы и карты, деревянную конторку, копию той, за которой стоя работал Ленин, и на ней чернильницу, и ручку, и керосиновую лампу с зеленым пузатым абажуром. В соседней комнате была столовая, и Букварь побродил возле квадратного стола и стеклянного буфета, рассматривал тарелки, ложки, ножи и солонку. За стеклом лежала деревянная ложка, зеленая, с цветами, и Букварь осмотрел ее. Потом он увидел книжные полки и старинные толстые тома на них. Книги были философские, экономические, по сельскому хозяйству и статистические сборники. Лежали на стендах и книги Ленина, известные всему миру, написанные в Шушенском, и Букварь снова оглядел комнату, в которой Ленин вел борьбу с народниками и экономистами, обдумывал, какой должна стать партия рабочего класса.
– …в какой-то мере, – сказала Марья Григорьевна, – Шушенское явилось колыбелью нашей партии.
Букварь неожиданно обернулся к ней и спросил отрывисто:
– А вы видели Ленина?
Что-то изменилось вдруг в жестком лице Марьи Григорьевны, изменилось впервые, на секунду отразив растерянность и недоумение.
– Нет, – сказала Марья Григорьевна, – я не видела.
Она помолчала, словно вспоминая что-то.
– Мой отец видел. Здесь, в Шушенском. На охоте. Несколько раз. Рассказывал мне: простой такой человек, улыбчивый, крепкий, коренастый…
Марья Григорьевна говорила еще что-то, ее указка снова шарила по стенам, но Букварь уже ничего не слышал. Он видел улыбчивого, коренастого человека, видел совсем рядом, в этой светлой, побеленной комнате у деревянной конторки с керосиновой лампой.
Все, что слышал и видел Букварь минуту назад, было простыми словами, фотографиями, ложками, письмами, копиями документов. Он видел экспонаты, пронумерованные и заинвентаризованные, которые могли дать его сердцу и разуму столько же, сколько дали рисунки и сухие слова в учебнике истории для десятого класса. Букварь чувствовал неудовлетворенность: он думал, что музей рассказывает ему о Ленине так же, как мог рассказать о природе высушенный березовый лист. И вдруг эти простые слова: «улыбчивый, крепкий, коренастый» выбросили высушенный березовый лист, распахнули окна и впустили в комнату зеленые шумящие ветви. Экспонаты перестали быть экспонатами: они засветились, ожили, они стали вещами, видевшими Ленина, служившими ему, и Букварь по-иному, с волнением посмотрел на них.
– Вот и все, – сказала Марья Григорьевна, и указка стукнулась о доску пола, рекомендуя Букварю сказать «спасибо» и отправиться на автостанцию.
– Знаете, – заторопился Букварь, – я вас задерживаю, но мне очень хотелось бы постоять здесь… Просто постоять…
– Что ж, постойте, – сказала Марья Григорьевна.
Букварь застыл посредине комнаты, бывшей у Ленина кабинетом, смотрел прямо перед собой, думал сосредоточенно и снова видел у деревянной конторки крепкого, коренастого человека, с высоким лбом и небольшой рыжеватой бородкой. Потом он представил, как Ленин держал в руке деревянную ложку, зеленую, с лиловыми цветами, смеялся и хвалил умельцев, сделавших ее, и аппетитно ел этой ложкой щи. Потом он увидел, как Ленин усаживался на диван в столовой, как садились рядом на стулья крестьяне, почтительно держа шапки на коленях, и как Ленин выслушивал жалобы крестьян и давал им юридические советы. Потом открылась дверь, и Ленин вошел с мороза, молодой, радостный, с коньками, только что резавшими лед Шуши, и, улыбаясь, начал говорить что-то. Букварь увидел и другого Ленина: вскидывающего руку на трибуне в Смольном институте благородных девиц и разговаривающего с доктором во время прогулки по Кремлю после ранения, когда у него добрые-добрые смеются глаза. Букварь видел Ленина разным и радовался ему, как родному человеку, которого он давно не встречал. Он любил Ленина быстрым, движущимся, а не тем, каким он застывал в граните, мраморе и бронзе.
Потом он снова представил, как Ленин обдумывает у конторки при свете керосиновой лампы программу рабочей партии и планы общерусской газеты, и Букварю ясно, до боли ясно представилась вся пустяковость своего душевного смятения, своих сомнений и переживаний.
Человек, который работал в этой комнате, наверное, лучше других понимал всю несправедливость смерти: он знал, что и его когда-то не станет. Но он твердо, яснее, чем кто-либо на земле, знал и другое: зачем живут люди.
Неожиданно Букварь представил себе дальнего предка, своего старого суздальчанина в холщовой рубахе и лыковых лаптях, чей облик не могло раньше удержать его воображение, и всем своим разумом, всем своим существом он понял и ощутил в этот миг связь времен, ускользавшую от него раньше. Люди разных эпох и разных песен вставали в один ряд, и в ряду этом стояли древние жители Суздаля, декабристы, выстроившие дом на берегу Шуши, пионер сибирский Павлик Морозов, погибший у Березовки, легендарный изыскатель Кошурников, Кешка, сам он, Букварь, и человек, который работал у деревянной конторки, – Ленин.
Что-то стукнуло. Букварь обернулся резко, не понимая, что и зачем могло здесь стучать и шуметь.
– Ничего, ничего! – успокаивающе зашептала женщина в зеленом платье. – Это указка.
Букварь, словно очнувшись, взглянул на часы и понял, что он стоял в комнате минут тридцать.
– Извините, – растерялся Букварь.
– Ничего, ничего, – сказала Марья Григорьевна.
Она улыбалась, и улыбка совершенно изменила выражение ее лица, подсветила его теплотой и мягкостью. Букварь подумал, что она, наверное, сама пережила когда-то такое же и видела, как сотни людей оставались здесь, в этой комнате, один на один с Лениным, и каждый раз эти молчаливые разговоры радовали ее. «Она поняла меня, поняла все, о чем я думал…» И Букварь улыбнулся тоже и потер нос.
На улице, все такой же шумной и жаркой, Букварь вспомнил о соленом арбузе. Сначала он не понял, при чем здесь соленый арбуз, но тут же вспомнил все отчетливо.
Букварю показалось, что после всего перечувствованного им, после раздумий в побеленной комнате говорить о каком-то соленом арбузе неудобно и неуместно. И все же, помявшись, он остановил Марью Григорьевну и, окая, рассказал ей о соленом арбузе.
Марья Григорьевна подумала, кивнула и сказала куда-то в сторону: «Пойдемте».
Букварь снова видел ее прямую, длинную спину и указку, покачивающуюся в худой руке. Он сворачивал за ней в тихие улочки и переулки, и тяжелые яблоневые ветки раскачивались перед его лицом. Марья Григорьевна заходила в знакомые ей дома, задерживалась в них на минуту, появлялась на крыльце, озабоченная, с жестким выражением лица, качала головой и шла дальше, и Букварь ковылял за ней, пытаясь остановить ее: «Да не надо… Если уж их нет… Если уж…»
На окраине села, у самого Енисея, шумевшего за деревьями, Марья Григорьевна надолго пропала в коричневой избе. И когда Букварь уже устал ждать, она, толкнув калитку, вышла из сада и, неуклюже зажав указку под мышкой, вынесла в руках три темных шара, издали похожих на чугунные ядра.
– А я еще хотела вести вас на Ермаковскую…
– Что вы! – сказал Букварь. – Мне нужен только один…
Ядро с темноватой кожей соленого помидора, сохранившее черные полосы, спрыгнуло в руки Букваря и застыло, скользкое, холодное, в его ладонях.
42В Минусинск Букварь добрался поздно вечером. В двенадцать открыли движение по Артемовскому тракту, и Букварь, проголосовав, забрался в пустой кузов трехтонки, устланный свежим сеном. Машина останавливалась еще три раза. Парень и тетки с пустыми мешками, распластавшись на сене, захрапели у ног Букваря.
Небо было черное, как школьная доска, тщательно вытертая мокрой тряпкой, а потом исколотая мелом. Теплый ветер забирался Букварю под ковбойку, добавлял к запаху сена хлебные настои хакасских степей. Букварь сидел на сене, прислонившись спиной к переднему борту, прижав к груди бережно, как задремавшего кутенка, холодноватый соленый арбуз. Попробовал закрыть глаза и считать до сотни, а потом до тысячи, но быстро прекратил это занятие, поняв, что заснуть не сможет. Он не мог отделаться от впечатлений сегодняшнего дня, чувствовал себя уставшим и возбужденным, как человек, сделавший великое открытие, бившийся над ним долгие годы и вот теперь открывший истину.
«Связь времен, связь времен, – думалось Букварю. – Вот тебе и связь времен! Нет, а ведь на самом деле символично то, что Ленин жил в доме, построенном декабристами. Если бы они могли догадываться об этом…»
Мраморные слоны все еще шепчут, наверное, на дубовом комоде: «Все такие!» И, наверное, им все еще поддакивает Бульдозер: «Все такие! И Николай такой!» Ну и пусть шепчут и поддакивают. Что они знают о людях! Сколько бы еще ни слышал Букварь в жизни слоновьего шепота с дубового комода, сколько бы ни встречал он в жизни дряни, он всегда будет знать твердо: был Ленин, и есть Ленин.
