Александр Кутепов - Знойное лето
— Очень приятно! — глаза Егора Харитоновича заискрились. — Не здря сон нынче я видел, между протчим. Проснулся и говорю себе: ну, Егор, поддерьгивай штаны и дуй на озеро, ревизия будет. Председателю утром сказал, а он: пошел ты к дьяволу, не до тебя! Ну, это он с перепугу, после бури.
Глазков виновато смотрел то на Дубова, то на Гаврилова и пожимал плечами: дескать, тут я ничего поделать не могу.
«Сказанет сейчас что-нибудь», — забеспокоился Виталий Андреевич и спросил, чтобы сбить Басарова на другую тему:
— Как работается, Егор Харитонович?
— Не мешайте вы ему, — попросил Гаврилов, догадавшись, что бригадир из породы слишком говорливых. — Корма будут, Егор Харитонович, или байками зимой скот кормить станем?
— Если камыш считать кормом, то будут. Работаем вроде неплохо, председатель вот не даст соврать, — тут Басаров явно поскромничал: работала бригада здорово. — Если вас, товарищ Гаврилов, интересуют подробности, счас поясню. Прошу следовать за мной, — он повел Гаврилова к самой воде. — Тут у нас, между протчим, целая эскадра образовалась. Вон на том пароходе, он у нас самый крупный, мы трое косим, на подменках, с утра до ночи без простоев. Я сам, значит, еще Костя Петраков и сын мой Павел, проще говоря — Пашка. Вон за тем мыском еще одна лодка. В общем, вкалываем, председатель не даст соврать. А вы к нам, товарищ Гаврилов, специально приехали или попутно завернули?
Глазков из-за плеча Гаврилова грозил Егору Харитоновичу кулаком. Но что теперь грозить, что пугать, что одергивать, если Егор Харитонович уже заботалил.
— Кулак мне, председатель, не показывай, между протчим, а то товарищ Гаврилов подумает, что ты таким манером с народом обращаешься… Егор меру знат. Один раз, это в Сибири я вкалывал, министр имел счастье со мной беседовать. Он мне вопрос, я ему тоже вопрос. Отвязался он от меня, отвалил в сторону и говорит своим причиндалам: взял бы его, меня то есть, заместителем, да грамотешки у него маловато. И верующий поди-ка, богородицу часто поминает… Егор такой!
Гаврилов затрясся от смеха, достал платок, долго утирал слезы. Глазков тем временем оттеснил Егора Харитоновича, что-то шепнул ему, и тот удалился. Алексей сам начал рассказывать о заготовке камыша.
— Погоди, — остановил его Гаврилов. — Дай отдышаться… Куда ты заместителя министра отправил?
— Насчет обеда похлопотать.
— У него должно быть какое-то прозвище, раз такой говорун. В деревне ведь так.
— Есть прозвище. Егор Ботало.
— В самую точку, — опять засмеялся Гаврилов. — Если и работает столь же усердно — цены ему нет.
— Егор Харитонович из летунов, — начал объяснять Глазков. — Но из бестолковых, то есть бескорыстных. Зиму в деревне, а летом мотался из края в край… Выжигаю потихоньку из него бродячий дух. Здесь он хорошо все наладил. Хоть и горланит, а конвейер не стоит… Поощряем людей. Морально и материально.
— Бригадира не забываете?
— Отмечаем. Но ему будет особая награда. Поедет на заготовку соломы в Краснодар, машинистом пресса.
— Ничего себе премия! — удивился Гаврилов.
На таборе косарей заколотили железякой, оповещая, что из столовой привезли обед. Опять подскочил Егор Харитонович.
— Милости просим с нами пообедать. Щей до отвалу, каши от пуза… Распоряжайся тут, председатель, я на время Пашку подменю.
Егор Харитонович поправил фуражечку, задымил папироской и удалился берегом. Скоро донесся его крик:
— Пашка, рули к берегу, обедать пора! Обедать, глухая тетеря!
Бригадный стан был в молодом тенистом березняке. Созванное сигналом дочерна обгоревшее, мокрое, небритое камышовое воинство собралось за длинным, до желтизны выскобленным столом. Красуясь перед мужиками в коротеньком белом халате, столовская повариха Томка Ипатова бойко орудовала половником.
Иван Скородумов помешал ложкой густой красный борщ и скривился.
— А мясо? — загундел он. — Этому гаврику вон какой кусище подсунула! — Иван заглянул в миску сидящего рядом Кости Петракова. — Погоди, вертихвостка! Скажу Семке, на какой случай этого бугая откармливаешь.
За столом вроде только и ждали такого начала. Бросили ложки, начали советовать Ивану, чтобы он сам подсыпался к столовской поварихе. Кто-то тут же заметил, что Ивана уже никак не откормить до нужной кондиции. Скородумов не рад был затеянному разговору, торопливо хлебал, чтобы поскорее уйти из-за стола.
Но всегда веселая тема не получила развития. Так, чуть позубоскалили. Одни еще досмеивались, а другие уже вспоминали, какого страху нагнал ночной ураган.
Когда на табор пришли Гаврилов и Дубов, сопровождаемые Глазковым, мужики за столом сразу стихли.
— Здравствуйте, труженики моря! — поздоровался Михаил Григорьевич. — Примите в компанию.
— Это можно, — оживились косари. — Садитесь, лишняя ложка найдется.
— Проходите, дорогие гости! — запела Томка и мигом поставила три миски с борщом.
— Так и будем молчать? — спросил Гаврилов, когда косари управились с обедом.
— Ждем, — за всех отозвался Скородумов. — Поперед начальства скажешь — а после по шеям дадут.
— На тебя смотреть, так бьют с утра до ночи, — ответил ему Гаврилов.
За столом засмеялись. Напряжение спало, и как-то незаметно завязался разговор, быстро сведенный на засуху и заготовку кормов. Но тут подкатил колхозный автобус с агитбригадой. Пока артисты выгружались, Николай Петрович поздоровался с Дубовым и Гавриловым, смущенно, как всегда, улыбнулся.
— Вот, приехали…
— Посмотрим, посмотрим! — подзадорил его Виталий Андреевич. — А то мне про твой «Колосок» все уши прожужжали.
Кутейников опять широко улыбнулся.
Через пять минут лесная поляна преобразилась. Между деревьями было растянуто длинное полотнище стенгазеты с крупными рисунками. На одном Егор Харитонович, одетый в доспехи древнего витязя, рубит мечом камыш. На другом рисунке был изображен Лаврентий Сергеевич Родионов, поливающий поле из садовой лейки. Были здесь еще доярки, пастухи, строители.
А по рукам уже пошла «Молния» с последней новостью: Павел Игнатьевич Глазков сдал на колхозный фуражный двор три тонны сена.
— Родственник? — спросил Гаврилов Алексея.
— Отец.
— По его примеру многие пенсионеры корма готовят, — пояснил Дубов.
— Виталий Андреевич, — оживился Гаврилов. — Скажи-ка завтра своим газетчикам, пусть подготовят хорошую статейку для областной газеты. Это же здорово, черт возьми! А ты, Алексей Павлович, передай отцу мою большую благодарность.
— Хорошо, передам.
А у автобуса уже выстроились агитбригадовцы, и пошла то шутливая, то сердитая интермедия с частушками о засухе, заготовке кормов, ремонте ферм. Тут Николай Петрович был в своей стихии. Будто сразу помолодел: грудь колесом, неуклюжие с виду пальцы так и летают по кнопкам баяна, глаза блестят, седая прядка волос сползла на лоб…
— Ну и хитрец ты, Дубов, — сказал Гаврилов, когда они возвращались в райцентр. — Знал, что напоследок приберечь.
Они распрощались у райкома. Гаврилов уехал, красные сигнальные огни машины стремительно удалились и скоро пропали совсем.
Виталий Андреевич заглянул в райком, спросил у дежурного, не случилось ли еще чего чрезвычайного, позвонил Ныркову.
— Владимир Николаевич, всех людей разместили? — спросил его.
— Всех… Утром зайду, расскажу, — даже по голосу Ныркова чувствуется, как измотал его этот день.
— Хорошо, — согласился Виталий Андреевич.
Он пошел домой, по-стариковски шаркая подошвами. Улицы за день немного прибрали; со стороны Верхнего края ветер нес густой запах гари.
В разбитое окно натянуло пыли, она запорошила весь дом. Он взялся было за тряпку, но вытер только письменный стол.
На сегодняшний день у него осталась еще одна работа — написать прощальное слово Юрию Решетову. Виталий Андреевич пододвинул стопочку бумаги, по привычке выровнял ее, взялся за ручку, но за целый час не написал ни слова. Сидел и думал. О жизни думал. Какая она радостная. Какая она горькая. Какая она ласковая. Какая она злая. Но все равно дорога́ — во всяком виде.
4Невелико хуторское кладбище, но густо лежат тут поколения хуторян, означенные крестами, пирамидками со звездочками или просто холмиками земли. Как дворец среди хижин возвышается большой беломраморный памятник, с год назад поставленный уроженцем хутора, а ныне сибирским геологом Алехиным матери своей Настасье Ивановне. Столбики на оградке тоже из полированного камня, между ними провешены ручной ковки черные цепи. Хуторские старухи завидуют этому памятнику, загодя говоря, что для них-то дети, небось, так не постараются. В нынешний родительский день старуха Скородумова, взяв грех на душу, обругала страдалиц набитыми дурами. «Нашли чему завидовать», — сказала она, и все вдруг согласились, что дело вовсе не в памятнике, а в памяти.
