Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари
— Товарищи! Сейчас Савва Фотиевич исполнит под аккордеон украинскую песню «Дывлюсь я на небо». Попросим.
Попросили с запалом. Савва Фотиевич поднялся с земли, он сидел под акацией рядом со своей верной супругой Аграфеной Васильевной, вышел на середину, стал рядом с аккордеонистом. Первые тягучие слитные звуки, и не очень уверенный голос, уже не такой слитный и не такой звучный, но все еще приятный, низко, чуть дребезжа начал:
Дывлю-сь я на нэбо,
Тай думку гада-ю-у:
Чому ж я нэ сокил, чому-у нэ лита-аю,
Чому ж мэнн боже тай кры-лли-ив нэ да-ав?
Я б землю покынув та в нэбо злита-ав…
Люди слушали с волнением своего старого директора и, наверно, думали, что не такой уж он старый и непригодный для нового дела был. Они сейчас любили своего неласкового Савву Фотиевича. А Граня, Аграфена Васильевна, прислонилась к дереву и тихонько плакала.
А чуть в сторонке сидели две девочки, Зоя и Зина, прислонившись друг к дружке, и думали что-то свое, затаенное. Впрочем, Зоя думала ничуть не затаенное, потому что она всегда думала о Сереже. И сейчас, когда Савва Фотиевич жаловался, почему ему бог не дал крыльев, а то бы он землю покинул и слетал бы в небо, она думала, она тоже жалела, что ей не дали крыльев, а то б и она взлетела и опустилась через границу, прямо в жаркой и горной стране.
А голос у старого украинца, которого забросила судьба далеко от родного Донбасса в степное Ставрополье, все длился и длился, все тревожил людей. Что-то роднило его судьбу с судьбой того, о ком он пел, — горечь ли, печаль и безысходность. Но его печаль, его безысходность были совсем другими — жизнь подходила к концу, а как хотелось пожить хотя б до двухтысячного года, до этого светлого и такого желанного горизонта.
Наконец поспел обед. Раскатав на фанерных листах тесто для вареников, поварихи в белых мучных пятнах поклонились своим — каждая своей бригаде — и объявили, что можно приступать к обеду. Перед жюри простелили кусок паруса и стали подносить от всех поварих миски с борщом. Четыре миски борща переходили от одного судьи к другому. Все пробовали, покачивали головой, одобряли и вроде терялись, кому присудить первенство. Наконец парторг вернулся к борщу второй бригады, похлебал еще две-три ложки и поднял руку:
— Мне кажется, это победители! Борщ с короной. Все остальные хороши, но у этого, из второй бригады, ко всему прочему еще и царская корона.
Михал Михалыч с Саввой Фотиевичем подумали, попробовали еще раз и присоединились к парторгу. Конечно, отличить южный борщ хороший от хорошего, вкусный, и ароматный от вкусного и ароматного очень трудно, но тут решила эта корона. Что это еще за корона? А вот что. Когда борщ уже готов, уже заплыла оранжевая поверхность каплями бараньего жира, когда, кажется, делать уже нечего, тогда повариха второй бригады натолкла нутряного сала с чесноком в отдельной фарфоровой мисочке и вылила в котел. Это и была корона. Тут аромат распространился не только перед поварами, а доходил до веселившихся людей, по всей округе. Другие поварихи обреченно сморщили губы, они, конечно, переживали, но делать было нечего. Михал Михалыч, заметив это, громко сообщил, что остальные мастера нашего борща тоже заслуживают похвалы и награждаются поощрительной премией. Все завершилось всеобщим примирением, все были довольны. И начался обед. Их других бригад подходили к поварихе-победительнице и просили плеснуть в тарелку борща с короной.
Что лучше этого степного застолья?! Нет, ничего не придумать! Скажи кому-нибудь из этих людей, что можно б и в ресторане не хуже сделать общий обед, да он тебя обсмеет и пошлет в этот ресторан, а то и еще куда-нибудь подальше. Он сидит на мягкой, на шелковой траве, среди степных ароматов, под зеленым покровом дерев, сидит на родной земле, где пролил немало своего пота, где положил много своих сил, на земле, с которой связана вся его жизнь с самого малолетства, а рядом такие же степняки, его товарищи и подруги, и под такой сладкий, возвышающий душу гомон голосов, в окружении родных лиц, улыбок, шуток и приязненных взглядов, — можно ли придумать другую радость вместо этой общей радости жизни!
Зоя с Зиной тоже притулились рядом с отцом — мать осталась дома, и у каждой своя мисочка с общим борщом, своя радость приобщения ко всем, к этой шумной, живой Цыгановке. Умри, как говорится, а лучше ничего не придумаешь!
— Сейчас, товарищи, по вареникам определим победителя, — говорит Михал Михалыч.
Стали подносить. От каждой бригады по миске. В этой миске горячие, купающиеся в масле вареники. К ним на блюде сметана. Первую бригаду попробовали, вторую, третью и четвертую. Тут и вовсе трудно определиться. Еще по разу попробовали. Савва Фотиевич прислушался к себе, потянулся к одной миске, подцепил вареник в масле, отправил в рот, опять прислушался к себе. Ясно стало ему. Нашел победительницу. Да, все одинаково. Вся технология, как говорится, одна. Замесил тесто, раскатал. Навыдавливал стаканами тонкими, чайными кружочки — и давай сворачивай их вокруг щепотки творога, лепи, склеивай концы — и в кипящую воду. Вот и вся хитрость. Но есть тонкости. Как посолить, чтобы в самый раз было, как продержать в кипятке, чтобы не получились слишком разваренными, как приготовлен творог, сколько набили яиц и размешали в твороге, как подсолили. Все эти мелочи сказываются в конечном результате.
Вареник хорош, когда он не разварился, не разгубастился, а чтоб был целеньким и упругим, чтобы тесто было упругое, тогда он хорош и приятен на вкус, на укус и на зуб. Тогда кидай их один за другим в рот и наслаждайся. Нету приятней еды для степного человека южной окраины нашей великой Родины. Победил вареник первой бригады. Похлопали в ладоши и начали уплетать и победившие и не победившие, окуная их в сметану или, кому нравится, в растопленное масло. Одним словом, тут были как раз те вареники, которые сами прыгают в рот.
Тихий гомон расползался по всему табору празднующих людей. Этот веселый шумок вскоре был перекрыт мотоциклетным клекотом. Дежурный из конторы. Он нашел Михал Михалыча, сидевшего рядом со старым директором за варениками, подозвал к себе знаком. Стал шептать на ухо. Михал Михалыч нахмурился, дежурного отпустил, велел подождать у мотоцикла. Что делать? Такого в жизни не приходилось ему говорить людям. С опущенной головой он пошел ко второй бригаде.
— Харченко!
Михаил Семенович поднялся с земли, подошел.
— Просто не знаю, как и сказать. — Положил руку на плечо Михаилу Семеновичу, опустил глаза, чтобы не видеть лица: — Одним словом, беда у вас, Михаил Семенович.
Харченко посмотрел помутневшими глазами на директора:
— Что за беда?
— Михаил Семенович, Сережа убит.
— Как это убит? Вы что?
— Звонили из Минвод, просили приехать за гробом, самолетом привезли в Минводы.
Михаил Семенович закрыл ладонями лицо, глухо проговорил:
— Напраздновались…
— Поедешь или кого послать, Михаил Семенович?
— Сам поеду.
— Тогда иди к мотоциклу, с ним до гаража, бери грузовик и поезжай. В аэропорту спросишь. Где и как.
Нечетким шагом, как пьяный, пошел из своего табора, из своей празднующей бригады на опушку, где ждал мотоциклист…
Когда закончился праздник, Зоя и Зина вернулись из лесополосы пешком. Они шли вечереющей степью и тихонько переговаривались. Зоя рассказывала, что пишет Сережа в письме, которое она получила вчера.
— Он пишет мне каждый день.
— Каждый день?
— А то…
— Молодец какой. Свободного времени много, да?
— Наоборот. Он даже в походе пишет. В дороге тоже. Как привал, так он за письмо. Не пропустил ни одного денька.
— Сколько ж у тебя насобиралось этих писем?
— Вчера получила тридцать четвертое. Ты знаешь, Зина, я бы в любой поход пошла с ним. Сережа уже был в четырех боях, выкуривали бандитов. Пленных брал уже. Но больше он дорогу охраняет, дорога жизни у них. По ней от нас грузы идут. А эти нападают, гады.
— А что пишет еще?
— Он про Афганистан мало пишет, больше все про меня, смешной какой. Он даже сражается за меня, так пишет. Воюет за меня с мировым империализмом. Никакие, говорит, это не душманы, это Америка империалистов воюет с нами, так он пишет. А то бы, говорит, зачем бы я пошел добровольцем. Я понимаю Сережу, я бы тоже пошла туда добровольцем, только меня не возьмут.
— Он у тебя настоящий человек, Зоя.
— Ты вот подсмеивалась сначала, а лучше Сережи не только в Цыгановке нет никого, но и во всем мире.
— Ну уж, расхвасталась.
— Что ты понимаешь? Сережа, Сережа. Когда-нибудь все это кончится. И мы опять будем вместе.
Когда они расстались с Зиной, когда Зоя вошла в новый свой дом, к Харченко, посередине комнаты на выдвинутом столе, она увидела цинковый ящик. Отец Сережин сидел на лавке, опустив голову, мать с распущенными волосами не сидела, а валялась на полу. Она уже выплакалась и теперь тихо постанывала. Зоя сразу все поняла, но поверить не смогла и поэтому спросила Михаила Семеновича:
