Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 1
Но Люба Соколова всё-таки выпросила у полковника разрешение посетить один из пунктов.
Около полудня она вышла на улицу. Дорнау выглядел празднично. С самого утра горожане потянулись к урнам. Они шли по улицам чинно, неторопливо, пожалуй даже торжественно. Это воскресенье стало для них знаменательным днём. Огромнейшие «ДА» на цветных плакатах, выпущенных городской организацией СЕПГ, придавали городу нарядный вид. Здания учреждений были украшены лозунгами, на многих домах висели флаги.
Люба открыла дверь в большой, ярко освещённый зал, в одной половине которого расположилась комиссия, а в другой помещались кабины. Стоя в дальнем углу, чтобы не обращать на себя внимания, она видела, как люди подходили к столам, брали бюллетени, на миг заходили в кабины и снова появлялись около урн.
Вот эти двое — наверно, рабочие. Они обменивались шутками и подошли к столам, весело переглянувшись. За ними следовал какой-то старичок с плотно сжатыми, злыми губами. Потом появился хорошо одетый, уверенный господин, всем своим видом выражавший солидность и независимость. Затем шла целая семья: отец, мать и два сына — тоже, очевидно, рабочие. На лицах у них можно было прочесть волнение и гордость. Следом проплыла стайка монахинь в белых чепцах. Их постные физиономии не выражали ничего, кроме смирения.
В зал вошёл писатель Болер. Он минуту постоял у входа, осмотрелся, прислушался к разговорам, потом приблизился к столу, за которым сидела комиссия, но вдруг повернул назад и уже хотел выйти на улицу, когда на пороге появилась Эдит Гартман.
Теперь уйти было неудобно, и Болер сделал вид, будто только что проголосовал. Он поздоровался с актрисой и, улыбаясь, спросил:
— И вы пришли выполнять свой гражданский долг?
— Да, — ответила Эдит.
Все эти дни она чаще обычного задумывалась над будущим. Что произойдёт, когда рабочие возьмут в свои руки управление крупной промышленностью, подобно тому как крестьяне уже распоряжаются землёй? Ведь это уже путь к социализму! Вчера она встретила Дальгова и обрадовалась возможности задать ему такой вопрос.
— Видишь ли, Эдит, — серьёзно ответил Дальгов, — сейчас речь идёт лишь о самом широком привлечении народных масс к управлению хозяйственной и политической жизнью страны. Всё это не так просто осуществить у нас, в Германии, переболевшей фашизмом. Нам всем, и тебе в том числе, ещё предстоит немало потрудиться, прежде чем мы установим у себя настоящую демократию. Но к тому идёт дело. Когда-нибудь мы ещё поговорим с тобой об этом, а сейчас, извини, мне очень некогда, — сама знаешь, завтра голосование.
Сегодня, увидев Болера и тут же вспомнив, как он отказал ей в совете, Эдит решила ни о чём его не спрашивать. Они обменялись лишь ничего не значащими словами.
— А как подвигается ваша работа в театре? — внезапно осведомился Болер.
— Спасибо! Кажется, всё идёт хорошо.
— Рад это слышать! — сказал писатель. — Но должен всё же напомнить, что не так давно мы с вами больше всего на свете ценили свободу, особенно когда это касалось нашего призвания. Мне кажется, что вы этот принцип нарушили. Сейчас вы делаете уже не то, что хотите, а то, что вам скажут.
Эдит усмехнулась.
— Пока я этого не замечала. Я занята сейчас именно тем, что меня влечёт, и это совпадает, вы понимаете, даже неожиданно для меня самой, совпадает с тем, что мне советуют мои друзья.
Болер пожал плечами.
— Да, Германия помнит вас другой, — укоризненно сказал он.
В этот момент в помещение влетел высокий парень в гасконском берете, с фотоаппаратом у пояса. Исполненный стремления всё увидеть и всё запечатлеть, он подскочил к столу, отрекомендовался корреспондентом берлинской газеты «Телеграф» и прямо-таки накинулся на подвернувшихся ему горожан. Никто и слова не успел вымолвить, как он уже всех сфотографировал. Потом, внезапно, как собака на стойке, он замер на месте, вглядываясь в Эдит Гартман и Болера, и вдруг кинулся к ним.
— Вы Эдит Гартман? Вы писатель Болер? — воскликнул он, наставляя на них свой аппарат. — Одну минуточку! Одну минуточку! Чудесно, чудесненько!.. Очень вам признателен!
И его точно ветром вынесло из зала. Остались только отзвуки слов и ощущение суеты.
— Неприятный тип, — сказала Эдит.
Она уже направилась к столу, чтобы взять бюллетень, когда корреспондент снова влетел в помещение.
— Конечно, вы скажете «нет»? — бросился он к Эдит.
— Голосование тайное, — напомнил ему Болер.
— Извините, извините! Я очень хочу сфотографировать вас около урны.
Эдит ничего не ответила. Она взяла бюллетень и зашла в кабину. Корреспондент нетерпеливо сновал возле, поджидая актрису. Люба смотрела на эту сцену и от души смеялась. Она хорошо поняла намерение Эдит. В кабину никто не имеет права войти. Там можно оставаться сколько угодно. А на корреспондента жалко было смотреть. Он ежеминутно поглядывал на часы, — он опаздывал на поезд.
Наконец корреспондент не выдержал и, в последний раз взглянув на часы, бросился вон из помещения.
Только теперь улыбающаяся Эдит Гартман вышла из кабины. Она опустила свой бюллетень и вместе с Болером покинула зал.
Население советской зоны оккупации единодушно выразило свои стремления. Подавляющее большинство участвовавших в референдуме немцев ответило «да» — и все заводы концернов и военных преступников перешли в собственность немецкого народа.
Через несколько дней в берлинском «Телеграфе» появилось изображение Эдит Гартман. Она стояла рядом с Болером. Фотография была снабжена крупным заголовком:
Они категорически говорят: «Нет».
Макс Дальгов показал газету Эдит.
— Макс, продемонстрируй это старому Болеру, — попросила она, — пусть убедится в правдивости их прессы.
Дальгов удовлетворённо отметил местоимение «их» и всё рассказал писателю.
— В каждой газете бывают подлецы, но это исключение, а не правило, — упрямо твердил старик. — Да, да, в любой редакции может найтись один жулик, даже если газета выходит по английской или американской лицензии.
Макс Дальгов понял, что так Болера не убедишь, и на этом разговор закончился.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
Болер писал свою книгу с настоящим увлечением. Осторожно, тщательно, словно просеивая золотоносный песок, отбирал он материал.
Книга создавалась в строжайшей тайне от всего света. Старик даже отказался от пишущей машинки, он писал от руки: стук мог его выдать.
Больше всего Болер боялся выявить в этой книге своё личное отношение к событиям в Германии. Только факты! Проверенные факты, полная объективность, доступная форма изложения — вот к чему он стремился.
Он работал целыми днями, а. по вечерам обычно часок-другой проводил в обществе Дальгова. Они разговаривали, чаще спорили, иногда играли в шахматы. Старик очень любил эти вечерние встречи. К тому же Дальгов всегда знал самые свежие новости, с ним было не скучно.
В поисках интересных фактов Болер теперь часто наведывался на заводы, в учреждения, выезжал даже в окрестные деревни. Ежедневно он прочитывал все местные и берлинские газеты, жадно слушал радио и внимательно следил за тем, что творится в мире.
А на свете и в самом деле происходило много необыкновенного. Это было время, когда уже достаточно отчётливо проявились истинные намерения Великобритании и Соединённых Штатов. Уже давно речь Черчилля в Фултоне стала программой для империалистических хищников. Всё очевиднее становилось, что англичане и американцы и не думают выполнять Потсдамское соглашение, хотя и кричат повсюду о его незыблемости. Берлин, вернее, его западные секторы, стал центром, откуда направлялась подрывная работа в советской зоне оккупации.
Американцы прибрали к рукам арсенал Германии — Рурский бассейн, который должен был, согласно Потсдамской декларации, управляться всеми четырьмя державами. Демилитаризация в западных зонах, по существу, прекратилась вовсе: военные заводы не только не разрушались, но даже оснащались новым оборудованием.
Суд в Нюрнберге вынес приговор по делу фашистских главарей. Но не успели американцы разрезать на сувениры верёвки повешенных, как один из подсудимых, которому милостиво сохранили жизнь, уже в тюрьме приступил к составлению проекта сепаратной финансовой реформы для западных зон.
О самом важном для немецкого народа — о единстве Германии, живое тело которой было просто разодрано, — там старались говорить как можно меньше.
Обо всём этом старый писатель знал хорошо, и всё же где-то в глубине души ещё не иссякла вера в демократизм западных держав, в их желание создать единую Германию…
Может быть, именно американцам и англичанам и хотел рассказать Болер о советской зоне оккупации? Может быть, книга писалась именно с таким адресом? Писатель и сам не мог бы ответить на подобный вопрос. Во всяком случае, он хотел рассказать правду — одну только правду. Для того и приглядывался он к новой жизни, для того и вырабатывал в себе полную объективность.
