Владимир Беляев - Город у моря
Кашкет как-то сжался весь, трусливо швырнул в песок цигарку и сказал горновому:
– Приходи ко мне лучше, Архип. Там доскажу. А то видишь, какого мне подбросили бешеного… комсомолиста…
Я смолчал и пошел обратно к машинкам. Иду размашистыми шагами, чуя где-то позади дробный ход Кашкета, а сам думаю: «Неизвестно еще, кого кому подбросили, накипь махновская! Нужен ты очень!»
Кашкет, возвратившись, засуетился, затарахтел рычагом машинки и, надо отдать ему должное, каких-нибудь минут тридцать работал прытко. Лука с Артемом даже диву дались, откуда у этого клоуна появился такой темп. Не слышали они нашего разговора около вагранки. «Пусть, – решил было я сперва, – все это останется между нами!»
Но Кашкет придерживался другого мнения. Спустя некоторое время он опять прошепелявил:
– Интересуюсь: чем же именно я мешаю рабочему классу?
Не задумываясь, с ходу, как набойкой острой, я отрезал ему:
– Наших жаток миллионы крестьян ждут, а ты задерживаешь программу. Рабочий класс производительность труда повышает, а ты дурака валяешь. Видно, хочешь, чтобы не мы их, а они нас?..
– Я сам рабочий класс! Что ты плетешь? Какие «они»?
– Они – это белогвардейцы да капиталисты. Сволочь всякая, которой ты в девятнадцатом помогал!
– Я?! Помогал?! Да что ты, детка? Вот напраслина!
Он вдруг притих и сделался смирненький-смирненький. Даже за плитками стал бегать не в очередь. Следя за тем, как гонит он впритруску к далекому камельку, я даже подумал: а прав ли я? Все-таки Кашкет старше меня годами, в литейном давно, – не слишком ли я повышаю голос?
Будто угадывая мои сомнения, Турунда сказал мне:
– Так его, Василь! Правильную линию занял. А то, в самом деле, что ему здесь – шарашкина контора? До каких пор это можно терпеть?
– Давно бы его выкатить с ветерком. Жаль, у Федорко душа мягкая! – ввязался в разговор Гладышев. – Пора ставить вопрос резко. Сходи в обед к Федорко. Так, мол, и так, убрать надо этого проходимца и оставить тебя формовать одного, пока Науменко не возвратится.
Слова сочувствия старых рабочих меня очень тронули. Но все же я не решился последовать совету Гладышева. «Промучаюсь как-нибудь, – думал я, – эти два дня с Кашкетом, а потом снова вернется мой напарник, и все будет хорошо».
Довольно скоро мне пришлось пожалеть о своих колебаниях. Настала моя очередь бежать за плитками. Возвращаюсь – верх опять не набит, а Кашкет спокойненько беседует с горновым:
– …И прихожу я, понимаешь, оформляться к Тритузному, а он меня спрашивает: «Где вы, товарищ Ентута, последние пять лет работали? А почему у вас нет справок с последнего места службы?» А я ему палю: «Товарищ Тритузный! Я как испугался генерала Врангеля в двадцатом годе, так с тех пор не мог прийти в себя и целых пять лет не мог работать!» Зюзя прямо ахнул: «Пять лет?! Что это за нервное потрясение такое?..»
Тут к Кашкету подскочил с клещами Турунда.
– Тебе что, особое приглашение надо посылать, чтобы к машинке стал? – сказал Лука, принимая мою сторону.
– Простымши же плита была! – сказал Кашкет, делая невинное лицо.
– Мозги у тебя простыли, а не плита! – бросил Турунда в сердцах, пропуская моего напарника к машинке.
– А тебе что, некогда? Поезд в Ростов отходит? – огрызнулся Кашкет, принимаясь за работу.
– Да, некогда! – закричал Турунда, с силой вгоняя лопату в горячий еще песок. – И вся эта болтовня нам надоела. Лень тебе здесь – иди увольняйся, тягай волокушу…
– Так его, ледащего! Так его! – одобрительно крикнул Гладышев.
Чувствуя полное одиночество, Кашкет буркнул:
– Смотри какой строгий! – и принялся формовать.
Тяжело было мне разобраться в душе этого случайного моего напарника. То ли балагуром таким ленивым был он в юности, то ли и впрямь, если верить извозчику Володьке, в степь по-прежнему смотрел: не вынырнут ли из-за кургана махновские тачанки?
Неожиданно, нарушая молчание, Кашкет запел:
В понедельник, проснувшись с похмелья,
Стало пропитых денег мне жаль.
Стало жаль, что пропил в воскресенье
Память жинкину, черную шаль…
– Кашкет в своем репертуаре – заметил Гладышев.
– А что – чем не Шаляпин? – сказал Кашкет и приосанился, поправляя косынку.
– Низ уже набит, Шаляпин, а верхней опоки все еще не видно! – крикнул я.
Прыгая около машинки, он все еще не мог успокоиться:
– Даже песню про тебя народ сложил.
– Какую такую песню?
– А вот какую… – И шепелявым, пропитым голосом он запел:
Жил-был на Подоле гоп со смыком,
Он славился своим басистым криком…
Ты ведь с Подола?
– Плохо географию знаешь, – сказал я строго. – Подол – это околица Киева, а я лично родился в бывшей Подольской губернии.
Кашкет ничего не ответил. Он силился поспевать, превозмогая похмелье, суетился, но мне было ясно, что ту норму, какую обычно ставили мы с Науменко до перерыва, нам никак не выполнить.
Песок накануне был полит слишком обильно. Под низом он парил, как раскрытый навоз весной, и не годился в формовку. Надо было перемешать его с сухим песком.
По соседству высилась куча пересохшего и жирного песка. Я опрометью бросился туда и, чтобы не останавливать формовку, стал перебрасывать песок на нашу сторону.
– Тише ты, окаянный! – крикнул у меня над ухом Кашкет и схватил меня сзади под локти.
Но размаха моих рук ему уже было не сдержать. Острие лопаты врезалось в песок, встречая на своем пути неожиданную преграду. Что-то жестко хрустнуло в песке, будто лопата перерезала электрическую лампочку.
– Вот ирод! Кто тебя просил сюда нос совать! – завопил в отчаянии мой напарник.
Он опустился на корточки и принялся разрывать дрожащими руками песок.
– Да ты рехнулся, что ли? – спросил я, все еще ничего не понимая.
– Я те дам «рехнулся»! Такое устрою, что своих не узнаешь… Косушка была захована тут, а ты угодил в нее.
Кашкет поднял на ладони горсть мокрого песка. Он поднес его к носу и принялся жадно обнюхивать. Руки его дрожали. Резкий запах водки подтвердил мне, что в песке и на самом деле была зарыта бутылка.
– Пошли формовать! – позвал я.
– А чем я теперь опохмелюсь в обед?
– Давай освобождай рамки! Два низа набиты.
Мрачный, насупленный, он стал набивать. Но потеря косушки беспокоила, видно, его больше всего на свете.
– Как тебя угораздило на ту сторону залезть?
– А как тебя угораздило водку в цех тащить? Мочеморда.
– Ты, я погляжу, язва! Не зря твой земляк рассказывал, какой ты вредный парень.
– Это правда, я вреден для тех, кто Советское государство обманывает. Таким вредным был, есть и буду. А то, что Тиктору и тебе это не нравится, – мне наплевать. Я вам подпевать не буду. А если тебе не по душе порядки на советском заводе, убирайся вон отсюда, пока мы тебя сами не попросили.
…Кашкет и в самом деле с обеда ушел неведомо куда: то ли в амбулаторию – больничный лист просить, то ли по увольнительной. А вскоре Федорко, пробегая цехом, на ходу бросил мне:
– Я отпустил твоего напарника. Формуй сам. Турунда поможет тебе залить.
И вот после всех передряг с Кашкетом наступили блаженные часы. Набил пару низков, повтыкал туда стержни – перебегаешь к другой машинке и формуешь верхи.
Я был благодарен этим минутам еще и потому, что, когда мчался цехом от камельков, держа в клещах пылающие плитки, в мозгу блеснула счастливая мысль.
«А что, – думал я, набивая, – если по этим же трубам, по которым сейчас проходит к любой машинке сжатый воздух, пустить такой же воздух, но предварительно подогреть его? Пускай идет подогретый воздух по цеху, разветвляется до каждой машинки и нагревает заодно модели. От общей магистрали можно сделать отвод, привернуть к нему краник, а к кранику – резиновый шланг с медным наконечником. Понадобится тебе воздух для обдувания модели – повернул отводной краник и тем же горячим воздухом прекрасно сметаешь ненужный тебе песок. А все остальное время воздух работает на подогрев. И как просто сделать это! Надо только запаять пазы под моделями, устроить доступ для проходящего воздуха, и модель все время будет горячая. А чего мы достигнем? Многого! Литейщикам уже не надо покидать свое рабочее место и бегать до камельков. Они не будут больше простужаться, выскакивая разгоряченные во двор, особенно зимней порой. Станет соблюдаться правильный ритм формовки. Да и сколько кокса можно сохранить для государства, если мы навсегда уничтожим камельки!»
Охваченный счастливыми мыслями, формуя изо всей силы на машинках, я не увидел, как ко мне подошел Федорко. Он притаился в двух шагах за моей спиной и наблюдал, как я формую. Я заметил мастера лишь после того, как тот громко спросил Турунду:
– Ну, Лука, что ты скажешь о своем соседе? – И Федорко кивнул на меня.
Турунда отложил трамбовку, утер потное лицо и сказал:
– Я, Алексей Григорьевич, думаю – толк будет. Старательный он и подладился быстро.
