Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
- Да, овчинка выделки не стоит, - согласился Титов. - Сейчас нам ни к чему ввязываться в баталию. Потерпим до утра.
Как только стемнело, они вшестером двинулись к аэродрому. В полночь благополучно добрались до места засады - густого ольшаника, который перерезала неширокая, метров в пятьдесят и длиной метров в сто перемычка-поляна. Через нее пролегал путь военнопленных.
Расположились по обе стороны, по три человека: Глебов с Ефремовым и одним бойцом заняли сторону, что ближе к аэродрому. Раньше, когда велись работы на аэродроме, по утрам за пленными приходил ефрейтор с солдатом и вместе с четырьмя часовыми конвоировали всю группу почти в тысячу человек. А в это время другие солдаты, вооруженные автоматами, занимали свои посты вокруг аэродрома. Но тогда не приходилось вести пленных через кустарник. А как теперь?
Этого никто не знал. Емельян лишь предполагал: не может быть, чтобы только шесть конвоиров охраняли колонну в этом кустарниковом дефиле. Не так-то трудно было бы совершать побеги. И он не ошибся. На восходе солнца со стороны аэродрома, пыля по дороге, шли восемь немцев с двумя собаками. По времени должна была вот-вот появиться и колонна пленных. О группе с собаками Глебов сообщил своим товарищам. Новое решение созрело быстро: это было в характере Емельяна - чем напряженней и острей обстановка, тем решительней и уверенней он действовал. Служба на границе научила его быстро ориентироваться в самых неожиданных переменах обстановки. Теперь, когда враг приближался и до встречи с ним времени оставалось немного, Глебов уже не советовался с товарищами: как старший, он ставил боевую задачу, отдавал приказ.
- В первую очередь уничтожаем эту группу. Подпускаем на самую предельную дистанцию и огнем из автоматов - в упор. Чтоб ни один не остался. Стрелять будем, когда фашисты войдут в этот коридор, чтоб от аэродрома не видели, чтоб все шито-крыто.
- Шито-крыто не получится: стрельбу услышат, - перебил Братишка.
- Это неважно. - И тем же чеканным звенящим голосом, хмуря густые брови, Глебов продолжал: - После этого быстро переодеваемся в их форму… Вы, - он кивнул на двух бойцов, бежавших из лагеря, - вооружаетесь немецкими автоматами и остаетесь здесь. Ждете колонну, уничтожаете конвой - с четырьмя справитесь, как-никак вас около тысячи человек. Потом вооружаете освобожденных бойцов - насколько хватит оружия - трофейными автоматами и спешите к нам на помощь. Ну а основная масса пленных, она будет без оружия, пусть уходит в лес. А мы вчетвером сразу же после уничтожения вот этой восьмерки бежим на аэродром и там действуем в зависимости от обстановки. Ясно?
- На аэродром мы не сможем внезапно напасть, - угрюмо молвил Титов. - Там уже поднимутся по тревоге после нашей пальбы…
Он не закончил, но и без того была всем ясна картина: поднимутся по тревоге и встретят пулеметным и автоматным огнем четверку советских храбрецов. Идти на пулеметы в открытую - дело бессмысленное и ничем не оправданное. "Может, оставить в покое аэродром и сразу бежать навстречу колонне, освободить военнопленных и всем уходить в лес?" - мелькнула у Глебова новая мысль, но тут же ее сменила другая - она сразу же приняла форму приказа:
- Переоденемся в немецкую форму и пойдем на аэродром смело, как свои. Ясно?
Он торопился: враги приближались. За кустами уже слышен был их отдаленный говор.
- Я стреляю первым, - прошептал Глебов. - Ефремов бьет собак. По местам!..
Это были начальные дни войны. Хмельные от первых успехов, фашисты вели себя довольно беспечно. Особенно здесь, в тылу. Партизанская война еще не разгорелась: только-только начали формироваться в лесах первые отряды народных мстителей. И оккупанты вели себя как дома.
Привычно, ничего не подозревая, восемь гитлеровцев с ефрейтором во главе вышли к месту засады, даже не обратив внимания на нервозность овчарок, почуявших беду. С расстояния каких-нибудь пятидесяти метров они были скошены двумя длинными очередями из автоматов: стреляли Глебов и Братишка. Ефремов легко разделался с собаками. Титову не пришлось даже выстрела сделать. Все шло по плану. Пока четверо переодевались в немецкую форму, двое бывших пленных, вооружившись трофейными автоматами, вели наблюдение: один за дорогой от лагеря, другой за аэродромом.
Никогда в своей жизни Глебов не испытывал такого неприятного чувства, как в эти несколько минут. Надо было быстро снять с только что убитого врага его окровавленный френч, брюки и пилотку. Он никогда в жизни не раздевал покойников. Но это еще куда ни шло. Ужаснее было другое: надеть на себя все это, окровавленное. К чувству неловкости примешивалось чувство брезгливости, вызывало озноб и тошноту. Братишка умоляюще посмотрел на Глебова вдруг какими-то странными, поблеклыми глазами и спросил:
- А может, не надо?.. Не будем в их форму, так пойдем?..
Ему ответил суровый голос Титова:
- Нервы, лейтенант!..
Глебов промолчал, не мог говорить. Он лишь подумал: "Война - дело вообще не чистое. Но не мы начали убийства, а они. Мы только наказываем убийц. И все". Подумав так, шепнул Братишке:
- Ничего, Максим. Надо…
Они шли на аэродром тем же путем, каким шли убитые ими враги. Глебов - впереди. Теперь он, как, впрочем, и его товарищи, в чужой одежде, натянутой поверх своей, казался мешковатым, неуклюжим. Свою зеленую фуражку он не бросил: отдал бойцу, оставшемуся ждать колонну, сказал:
- На аэродроме вернешь.
Возле здания аэродрома строились солдаты по тревоге. Длинный сутулый сержант что-то говорил своим солдатам. Потом скомандовал, и весь строй - больше отделения - повернулся лицом к идущим из леса четырем неизвестным для немцев солдатам и смотрел настороженно, выжидающе, но, пожалуй, больше с любопытством, чем с подозрительностью. Чтобы успокоить их и усыпить бдительность, Глебов еще издали замахал приветливо рукой и крикнул по-немецки:
- Медведя убили! - И показал рукой выше своей головы - такой, мол, здоровенный медведь был.
Титов и Братишка держали пальцы на спусковых крючках автоматов, готовые в любой миг полоснуть свинцовой струей выстроившийся отряд врага, да остро и торопливо, не поворачивая головы, посматривали по сторонам, нет ли где направленного на них пулемета. Они боялись, что их преждевременно раскроют. "Зачем Глебов разговаривал, надо было молчать. А вдруг акцент и голос…" - подумал было Титов. Братишку больше всего волновали пятна крови на тужурках всех четырех. У него пятно было на животе, он прикрывал его автоматом, а как скроет свое Глебов, на тужурке которого пятно и две пулевые пробоины высоко на груди? Ефремова, шедшего с Казбеком позади всех, тревожило другое: "А если где-то там за аэродромными зданиями или внутри их находятся более многочисленные силы врага? С этой-то группой, - думал он, - как-нибудь справимся, как разделались с той, в кустарнике. Они теперь прочно сидят на мушках четырех автоматов, и никуда им не деться. Спасения для них нет".
Все ближе, ближе к строю. Видны уже любопытные лица солдат, слышно, как что-то сказал своим сержант и затем крикнул Глебову:
- Вы кто, собственно, такие? Откуда вы?
В голосе его слышится подозрение и тревога. Вместо ответа Глебов молниеносно дал длинную очередь вдоль строя. Солдаты попадали, одни замертво, другие попытались изготовиться к стрельбе. Но теперь уже их поливали все четыре автомата длинными очередями с короткой дистанции, с ходу. Из всей группы никто не успел сделать ответного выстрела. Теперь все четверо врассыпную бежали к зданию аэродрома, откуда вдруг ударил автомат. Ефремов спустил с поводка Казбека и приказал взять, а сам шарахнулся в сторону глухой стены и оказался вне обстрела. Титов и Братишка залегли, а Глебов успел добежать до стены. Он не почувствовал, как пулей у него сшибло с головы пилотку. Прижимаясь к стене, пробирался к входной двери с намерением ворваться внезапно в помещение. Дверь была открыта. Из окна захлебывались автоматы: стреляли по Титову и Братишке, которые плотно припали к земле, точно впаялись в нее.
Иван Титов не шевелился: притворился убитым, и вскоре огонь по нему несколько ослаб. Не выдавая себя ни малейшим движением, он осторожно приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел, как с одной стороны, держась за обшитую тесом стену, к окну крадется Ефремов с гранатой в руке, а с другой - к двери пробирается Глебов. Мысленно Титов торопил их: "Быстрей, быстрей!" От этого зависела его жизнь, которая висела на волоске. Он уже решил: как только ефрейтор бросит в окно гранату, он в тот же миг одним броском достигнет здания. И тогда он спасен. А здесь, на открытой местности, в каких-нибудь ста метрах от дула фашистских автоматов и в пятидесяти метрах от вражеских трупов, он чувствовал себя совершенно беспомощным, беззащитным, так нелепо попавшим в западню. Пожалел, что залег: надо было бежать, невзирая на огонь.
