Борис Дубровин - О годах забывая
Обедали наскоро.
Домой, конечно, Михаил не заглянул до вечера. А вечером наш поезд подали на осмотр. Проводник — костлявый с благородной сединой — Чинников. Глаза серые. Блеклые губы улыбаются, а в глазах ненависть. О Луке Белове узнал, что ли?
— Здравствуйте, дорогие пограничники! Привет вам с кисточкой! — широким жестом пригласил в вагон Чинников. Даже руку костлявую подал. Рука такая худая, будто нет на ней мяса и кожи, одни кости. Странное ощущение. Стоп! У Чинникова всегда руки отменно сухие, горячие. А сейчас они холодноватые и потные. И почему он так гостеприимно впускает в вагон, полуиздеваясь, правда? Но не придерешься. Вот он пропускает их мимо себя, предупредительно прижавшись спиной к двери туалета, дабы не помешать бдительным стражам границы убедиться в его непричастности к контрабанде.
От Чинникова попахивает дешевыми папиросами, пивком, капустными щами. Святой человек! Вот он простирает руку к своему купе:
— Милости просим! Нет ли закурить?
— Есть! — Контаутас щелкает портсигаром.
— Благодарю. Может, чайку? Мигом!
— Откройте туалет!
— М-м-милости просим! — И он распахнул дверь туалета. — Для вас даже на остановке!
Михаил, сам того не замечая, засек его взвинченность, вкрадчивость и уступчивость. Вроде бы помешкал он у бачка. А между крышкой и баком в туалете есть одно укромное отверстие. Крючок Михаила нащупал в глубине его что-то мягкое. Крючком же и вытащил оттуда рублей на четыреста контрабанды.
Выражение лица у Чинникова менялось на глазах. Он судорожно глотал, будто крючок погружали в его глотку и выворачивали ему, Чинникову, внутренности.
Когда же Михаил попросил Контаутаса открыть унитаз и осмотреть верхний кружок, и Контаутас извлек оттуда свернутые трубочкой деньги, Чинников застонал. Но тут же взялся за щеку: зубы… проклятые, ни днем ни ночью покоя нет.
Михаил не стал спрашивать, чья это контрабанда.
Последовал бы традиционный ответ:
— Не знаю. Ведь за руку не поймали.
А застонал, как от зубной боли.
Действительно, Чинников открыл рот, показывая больной зуб.
Когда же они покидали вагон, когда спрыгнули на железнодорожное полотно и сделали несколько шагов, Чинников заскрежетал зубами и выдавил:
— Ну не дожить тебе, сволочь, до завтрашнего поезда! Месяц провозил! И как на тебя нарвался, так все — вверх тормашками! Ты еще заплатишь за это. Чинников не прощает…
Ночь затемнила город, ветер пошатывал деревья, пошатывался и пьяный, встреченный Михаилом на углу Пушкинской улицы.
— Извините! — вежливо просил прощения забулдыга, натыкаясь на очередной столб. — Извините! — и шел дальше, пока не следовало очередное столкновение.
В доме, окруженном строительными лесами, на пролете третьего этажа, были настороже:
— Посвети спичкой, гляну на часы.
— Ты что… спятил, что ли? Может, он как раз выйдет. Знаешь, он и в темноте все видит. А тут мы спичку…. Так он тебе и пойдет сюда.
— А, может, уйти? Ведь поймать могут! Я сегодня, как нарочно, на Чижикова раза три напоролся.
— Когда?
— Когда! Сегодня! Только начало темнеть, пошел я сюда «рабочее место» подготавливать.
— И он видел тебя? Заметил?
— Кто?
— Да ты совсем сдрейфил, салага! Участковый, говорю, Чижиков заметил тебя?
— Вроде нет.
— Вроде нет, — передразнил хриплый голос. — Раззява! Да не дрожи ты. Осторожнее!
— А что? Я задел тебя?
— Задел? Еще как! По щеке, сука, по больной! Я тебе кирпич придвигаю, а ты локтем!
— Тихо! Тихо! Кто-то идет! Он!
— Слепая кишка! Он! Да ты когда-нибудь видел, чтобы Мишка пьян был? А этого вон как повело. Как Мишка пойдет, я тебя трону за плечо, — сигнал дам, а ты сразу — кирпичиной по кумполу, да не промажь! А то засекут нас!
— А что? Могут поймать?
— Вот нюня! Сто раз спрашивал, сто раз тебе отвечал, сто первый повторяю: нет, не поймают. Мы его кирпичом по кумполу… потом выскочим и дрыной втянем по хребтине! Досмерти все равно эту тварь живучую не убьешь. А дело сделаем! И денежки наши! Если мы Мишку не искалечим, он нас за решетку упрячет. Ведь попадемся с товаром все равно. Да что я тебе толкую! Хлеб хочешь с маслом и икрой жрать, а работать, так — дядя?!
— Да жалко вроде, он же меня из реки вытащил, когда я тонул.
— Ишь ты! Жалость почуял. Он тебя как застукает с товаром, мигом утопит, глазом не моргнет!..
Они шептались довольно громко, не обращая внимания на пьяного. А тот доплелся до стройки, ткнулся в угол, попросил прощения. Тут его повело на другую сторону, где для верности тоже была устроена засада.
Пьяный дошлепал до забора, прислонился к нему спиной и сполз на землю. До него донесся шепот:
— Как появится, бей сразу. Да не так ты кол держишь, за самый край, сильней удар придется. По черепу ему — хрясь! Чтобы оглушить.
— А ты-то тоже не прозевай, а то вдруг не сумеешь палку сунуть в ноги. Ты между ног ему, чтобы он с копыт долой. Понял, промеж ног!
— Учи ученого!
— А где этот пьяный? Что-то не слышно его извинений…
— Дрыхнет небось в подворотне!
Пьяному же казалось, что белая горячка, обещанная ему врачами, началась. Иначе… как могло быть, чтобы ночью заговорила стройка и забор? И человеческими голосами? Вдруг стало страшно, захотелось уйти от этих голосов. Попробовал подняться. На четвереньках пополз назад, к началу Пушкинской улицы, откуда ждали Михаила Кулашвили. Он уже обрадовался, что голоса о каком-то Мишке смолкли, хотел запеть, но упал лицом на водосточную решетку:
— Караул! — разглядев решетку, закричал он. — В вытрезвитель согласен, а почему за решетку посадили? За что? Я же свою получку пропиваю! За что?
Этот-то возмущенный крик и услышал Михаил. Он сошел с тротуара и направился к пьяному. А пьяный, собрав силы, пополз на середину улицы, подальше от голосов и решетки.
На середине мостовой Михаил наклонился над ним:
— Вставайте! Машина или автобус… Поднимайтесь!
— Я не хочу. Мне так хорошо! А там дом разговаривает, во-он то-от. — Он ткнул ногой в сторону стройки, едва не потеряв равновесие. — Дом разговаривает: как Мишка пойдет, так его — того! И забор разговаривает во-он, во-он то-о-от! — Он локтем показал в сторону забора. — Прямо колом по черепу хрясь!
— А где вы живете?
— На планете!
— На какой улице?
— На улице тоски и забвения! Забыть бы, как Мишку… того хотят…
Михаил поднял его и повел по мостовой, надеясь остановить машину и довезти хотя бы до отделения милиции, чтобы человек не попал под колеса. Он вел пьяного, который болтал без умолку, И тут Михаил вспомнил утреннюю встречу с участковым и его предупреждение, совет — не возвращаться по Пушкинской с вокзала. Он прислушался к бреду пьяного, а тот, наваливаясь на Михаила, обнимал его и клялся в вечной дружбе до гроба.
— Милостивый государь! — вопрошал пьяный. — А вам не страшно!
— А оружие зачем? — очень громко ответил Михаил, хотя возвращался невооруженный.
И на стройке, и за забором слова Михаила об оружии произвели внушительное впечатление.
Во всяком случае, никто там и не пошевелился, пока Михаил вел по мостовой пьяного.
— А может, туфта? Мне говорили, нет у него пушки!
— Ясное дело, туфта! Давай, а?
— Так не докину, промахнусь!
— А мы с кирпичами выскочим! И вмажем!
— А вдруг обернется!
— Не успеет!
— Тихо, кто-то идет еще, вон у фонаря. Участковый. Тихо!
И Михаил также увидел участкового Чижикова. Тот остановился в свете фонаря под столбом, наклонился, поправляя сапог. Кобура с пистолетом издали напоминала утюжок. Видимо, участковый что-то заметил на земле, пошарил, повернулся спиной. И теперь кобура видна стала с другой стороны — со стороны забора.
За забором шептали друг другу на ухо:
— Хорошо, что не сунулись. Скажи спасибо, с тебя причитается, если бы я не удержал тебя, кумекаешь, чем пахло бы?
— Успел бы я.
— Не лезь поперед батьки в пекло. Закрой поддувало! Им с кирпичами ближе было и сподручней, а они не решились.
О том же самом шептались и на стройке дома, прижимаясь к каменной кладке:
— Я ж говорил, что надо! Мишка-то небось без пушки!
— Да пока ты выскочил бы, тут Чиж бы тебя и склевал.
— Склевал бы? Он не торопится. Вон, видишь, у фонаря. Видишь, опять сапог поправляет. Жмет небось!
— Небось, авось! Он тебя еще прижмет, попомни мое слово.
— Я ж говорю: он идет не шатко не валко. Мы бы тут мигом спроворили.
— Салага ты… и есть салага! Он же бывший пограничник. Знаешь, как Чиж стреляет? Не знаешь! Ну и не дай бог ни тебе, ни мне узнать…
— Пусть и салага я, а знаю: прозевали. Мишка завтра накроет товар, накроются и наши тугрики. И не одна косая.
— Что ж ты, сука, поешь! То тебя Миша из реки спас и, может, не стоит его пришивать, то жалуешься, что прошлепали его. Да положи, парень, кирпич, теперь-то уж поздно.
