Евгений Толкачев - Марьина роща
— Не наши!
— Почему вы так уверены? — приходил в отчаяние комиссар.
Тот снисходительно ухмылялся:
— Чудак человек, братское сердце! Понимать надо. Какой деловой станет свой дом пачкать? Ну, там по мелкому делу иной раз, конечно, но чтобы мокрое — никогда.
А женщины, плотно окружив соседку Ильина, тетю Агашу, жадно слушали в двадцатый раз повторяемый рассказ:
— Сплю я, конечное дело, чутко, и вот снится мне, будто автомобиль зафырчал, собака взлаяла, потом вроде стукнуло что-то… Ну, хорошо… Встала я по нужному делу, а уже светать начало. Взглянула в окошко, — а мне со второго-то этажа, с галерейки, весь проезд видать.
Смотрю: у ильинских ворог автомобиль стоит; вот, думаю, сон в руку. И только хотела спать идти, выходит это с ильинского двора человек, так, небольшого росточка, в солдатской шинельке. Посмотрел направо-налево и ручкой помахал. Тогда выходят из калитки двое, только не солдаты, и тяжелый сундук вдвоем тащат. Сели они это в автомобиль, фыркнули и укатили. Что ж, думаю, ничего такого нет, не в первый раз к Ильину по ночам приезжают. Только смотрю — что-то неладно, а что — не пойму. Потом догадалась: калитка-то настежь! Допрежь Ильин сам всегда провожал и калитку запирал. Сойду-ка, посмотрю, может мне спросонок кажется… Сошла, значит. Нет, все так точно — нараспашку стоит калитка. Э, думаю, как это так? Вхожу во двор, пес цепной на боку лежит, дохлый. Батюшки мои, и дверь не закрыта! вошла я в дом, глянула да как закричу!.. Лежит посередь комнаты Ильин, толстый-претолстый, кругом все переворочено, а кровищи-то!.. Я как заору дурным голосом да бежать… Ну, выскочили соседи, милицию позвали…
До сумерек повторяла свой рассказ тетя Агаша, слегка варьируя и обогащая подробностями.
В ту ночь крепко заперлись дома в Марьиной роще, рачительные хозяева до утра охали и вставали лишний раз проверить дверные запоры. Однако ночь прошла спокойно. Наутро вновь загудела роща. Нет, прав «братское сердце»: свои не станут так, да еще с автомобилем; свои своруют, верно, но на убийство не пойдут. Так впоследствии и оказалось: работали приезжие бандиты, а навел возчик из Дорогомилова…
…Со смертью Ильина расстроилось замечательно налаженное дело. Его боялись должники-портные, перед кулаком сгибались зависимые от него смежники. Теперь все рассыпалось, каждый решил работать на себя, да ни у кого ничего не вышло. Перехватили выгодный промысел черкизовские и благушинские портные.
Не очень огорчился Петр Алексеевич, он ждал подобного оборота: сколько веревочке ни виться, а конец будет… Подошло более выгодное дело: керенки.
До сих пор фальшивками помаленьку промышляли братья Алексеевы: закупали в ближней провинции и отправляли подальше — в Сибирь, на Кавказ, на Урал, потому что были керенки плохой работы, в столице не шли. Через посредников вошел Шубин в дело, задумал печатать кереночки в Москве. Скоро закрутились машины в литографиях на Третьей Мещанской и на Сретенке, в укромном переулке, и стала Сухаревка торговать денежными знаками на аршин. Бойко торговали ими и в Марьиной роще, но «Уют» был чист, и у Петра Алексеевича, который теперь не часто бывал в своем заведении, взор был светел и непорочен: это его не касалось… Была у него забота: февраль изживал себя, надвигалось что-то новое, а что? Какой орел теперь спасет?
Опоздал Петр Алексеевич, подвело его тугодумие. Октябрь закрыл банки. Ухнул почти собранный миллион.
Это был второй удар. Просчет? Нет, только опоздание. Мало-мало золота успел схоронить Шубин и затаился. Так притворы-жуки прикидываются мертвыми, когда им грозит опасность. Прикинулся и Петр Алексеевич, сделал «Уют» скромной и бездоходной чайной, выдержал с честной улыбкой все учеты и обыски, жил тихо-тихо и дожил до нэпа.
Нэпу все поверили. Поверил и он. Даже принял горячее участие в затее оживших хозяев: собрали деньги, провели в Марьину рощу электричество. Верил, что снова поднимется. Стал теперь посмелее, но следов не оставлял.
Когда накрыли крепко организованную шайку, которая орудовала на товарных складах Виндавской (Рижской) дороги, пострадали на этом мелкие агенты, всякие Петры Славкины. Их выслали перековываться и строить канал, а руководство шайки ускользнуло между пальцев. От этой операции осело у Петра Алексеевича некоторое количество золота, но прибавилось и седины: по краю шел. Спасло то, что успел предупредить кладовщика Павла Андреевича, а раз его нет, то и все концы ушли в воду…
Теперь решил заниматься только солидными делами, без явной уголовщины. Такие дела скоро нашлись: пышно расцвели лжеартели.
…Фабричка Ливанова сперва делала духи «Ориган», потом шоколад, но все это была ерунда. А потом ее арендовал Цыгпищепром. Был «пром», был «пище», а вот «цыга» не было, всем делом заправляли совсем не цыгане. Первым делом с фабрички вывезли уникальную какаотерочную машину, полученную Ливановым перед самой революцией; позже ее следы нашли было в Харькове, потом и они потерялись.
Работа фабрички состояла из трех операций: первая — получение от МСНХ фондового сахара, вторая — выпуск липких сладостей из крахмала, патоки и орехов, третья — поставка скольких-то тонн госторговле и отправка остальной продукции в провинцию по божеским ценам. Все больше увлекались первой и третьей операциями руководители фабрички, но зарвались и были разоблачены. Под старую вывеску были посажены настоящие цыгане. А через год глубокая ревизия обнаружила, что правление спокойно получает изрядную пенсию, а все дела вновь вершат граждане с серьезным коммерческим и тюремным стажем. Только тогда фирму ликвидировали окончательно.
Стала фабричка гулять по рукам. Каждый новый арендатор прежде всего старался демонтировать и вывезти оставшиеся машины и распродать запасы сырья. Так и шло, пока вконец разоренная фабричка не попала в ведение наркомата. Ее снова оснастили и стали скромно выпускать нехитрые восточные сладости.
А Петру Алексеевичу теперь она и не нужна: сливки сняты, капиталец вновь округлился. Но на этот раз решил не прогадать, хранить в прочных, надежных ценностях. Золото — верное дело, но уж очень оно громоздко… Кто надоумит? Обиняками поговорил с женой.
Ничего не осталось в Варваре Андреевне от прежней Вари: и то сказать, годы. У нее свои заботы. Старшая дочь Антонина вышла замуж по любви… Ну, какая сейчас любовь? Вот в наше время… Конечно, ничего не скажешь, муж образованный, красивый, занимает видное место и потому стесняется родителей жены…Ну и пусть живут, совет да любовь.
Хуже с Валентиной, с младшей… Эта все книжки читает, куда-то на курсы заниматься ходит, дичает. Какие еще могут быть курсы? Да ведь упрямая, не согнешь, всегда по-своему ставит… Хмурится Варвара Андреевна, а порой и улыбнется, вспомнит, как тоже на своем ставила… Ах, молодость, молодость неразумная, теперь бы сто раз подумала, прежде чем на Петра Алексеевича посмотрела! Впрочем, что говорить: что прошло, того не вернешь. За двадцать-то пять лет пригляделась к нему, а до сих пор не поняла. Все делами занят и молчит. Туманный он какой-то человек, что думает и не понять…
И вот, на удивление, заговорил, осторожно, но прозрачно. Только бриллианты, Петр Алексеевич: они ценные, ценнее всего и места мало занимают… Конечно, в них надо понимать… Нет, откуда же мне знать толк?
Права Варвара, ненадежное дело эти камушки. А тут дензнаки сошли на нет, и в полную силу вошел червонец. Что ж, если десятичервонные бумажки… Прочный цинковый ящичек с крупными купюрами лег в глубокую яму на всякий случай. Но и камушков молчком прикопил, некрупных, но верных, — эти всегда денег стоят.
Приехала Антонина, беременная, заплаканная; долго шушукалась с матерью, после обеда — к отцу:
— Папаша, спасите!
— Что еще случилось?
— Николай… муж… Знаете, завистники… Обвинили в растрате… Если до суда дойдет, он не выдержит… он пулю себе в лоб пустит… Папаша, не допустите!
— Много? — спросил Петр Алексеевич.
Антонина ожила:
— Точно не знаю, папаша миленький… Я его пришлю…
— Гм… Пришлю. Как в силе был, так мы для него низкие были, а теперь выручай его, жулика.
— Папаша, ну что вы говорите? Он же к вам всей душой… Всегда уважал… «Вот, говорит, умный человек», — это про вас.
— Выдумываешь, Антонина, знаю я… Что ж, если немного, выручу. Не его выручаю, — тебя. Только дела, сама знаешь, не ахти… Через недельку соберу тебе тысчонки полторы.
— Как полторы? Что вы, папаша! Ему не меньше сорока надо…
— Сорока? Чего захотел! Да у меня столько и отродясь не было.
— Папаша!
— Знаю, что папаша… Он будет воровать, а я покрывать?
— Папаша, погибаем же!
— Как хотите, больше у меня нет.
— Петр Алексеевич, дочь пожалей!
— Молчи, Варвара! Многих я жалел, меня никто не жалеет.
