Леонид Борич - Случайные обстоятельства
— Думаю, что в какой-то степени и мне, Юрий Дмитриевич.
— Нет, — сухо сказал Букреев, жестом как бы отклоняя такую готовность со стороны Ковалева. — Извините, Максим Петрович, но обойдемся без жертв. Это выглядело бы даже и непорядочным — дать мое согласие.
Ковалев молча пошел к дверям, взялся уже за ручку, но обернулся и сказал Букрееву:
— Я сожалею, Юрий Дмитриевич, что у нас с вами... представление о порядочности не во всем совпадает.
Букреев в ответ только пожал плечами.
Когда Мохов, прищурив, как обычно, глаз, отчего всегда казалось, что он сейчас оценивает тебя, выискивает что-то скрываемое тобой и, найдя, запоминает это уже надолго, когда Мохов только произнес: «Ну, рассказывайте...», а Ковалев, будто не понимая, о чем речь, невинно спросил: «О чем рассказывать, товарищ капитан первого ранга?», — он, Ковалев, уже твердо знал, чего ждет от него Мохов.
«Так уж и не понять!..» — усмехнулся про себя Мохов.
— А вы присаживайтесь, — пригласил он.
— Благодарю. — Ковалев сел в кресло.
— Что, трудно с ним? — после паузы участливо спросил Мохов.
— Да нет, ничего, — сдержанно сказал Ковалев. — Плаваем помаленьку.
Не хотелось ему говорить о своих отношениях с Букреевым — об отношениях, которые вообще никто из начальства не поможет наладить, если не наладят их они сами. Да и не с Моховым говорить об этом...
Чтобы у Ковалева не оставалось сомнений, что же именно хотят от него услышать, Мохов подсказал:
— Офицеры, говорят, им недовольны? Самодурствует, даже и оскорбляет иногда?..
Ковалев нахмурился и решительно сказал:
— Неверно вам доложили, товарищ капитан первого ранга. А что трудноватый командир, ну... — Ковалев развел руками. — Бывает...
— Слишком часто у него это бывает... — Мохов в раздражении заходил по кабинету. — Никак не пойму, зачем он на свою голову лишние приключения ищет?!
— Наверно, характер такой... А вы насчет чего?
— А то не знаете!.. Как я теперь вашего штурмана в приказ подам?
— Я считаю, что Володина надо у нас оставить, — сказал Ковалев.
— При чем тут Володин?! — удивился Мохов. — Речь сейчас о Букрееве. Как мне прикажете командующему докладывать?
— Думаю, вся эта история не стоит того, — заметил Ковалев, — чтобы командующего беспокоить.
— «Стоит, не стоит»!.. — возмутился Мохов. — Нельзя же так беспринципно! А командующий уже сам интересовался...
— Но ведь штурман действительно предъявлял жалобы, и, насколько я знаю...
— Не надо, Максим Петрович, — остановил Мохов. — Мы с вами не дети, и не надо в прятки играть. Я понимаю, что все это было без вас проделано, может быть, даже вопреки вам... — Мохов ожидал увидеть в глазах Ковалева молчаливое согласие, что да, без него это было, вопреки ему, но Ковалев ничего не торопился подтверждать пока, и, чтобы предостеречь его от необдуманного благородства, Мохов добавил: — В конце концов, это несправедливо — за чужие грехи отвечать. — Он улыбнулся. — У нас и своих хватает... А командующий умеет наказывать.
Теперь уж по крайней мере он надеялся на благоразумие Ковалева.
— К сожалению, все случилось именно при моем попустительстве, — сказал Ковалев.
Мохов внимательно посмотрел на него, вернулся в кресло, помолчал.
— Ну что ж... Очень благородно. Одна вина на двоих — по половине вины на каждого... Даже красиво. Но за такую милую роскошь платить иногда приходится, Максим Петрович, и не дешево. Так сказать, лично... — насмешливо проговорил он.
— А что же делать? — в тон ему ответил Ковалев. — Ведь иначе благородство перестанет быть роскошью.
— Может, и верно, — согласился Мохов. — Вы свободны пока.
26
А Володин терпеливо выполнял все процедуры, удивляясь только, как много их ему назначили и как вообще, оказывается, много их существует.
Из его истории болезни дежурные сестры уже знали, что он холост, детей не имеет, что ему нет еще тридцати, а он уже капитан третьего ранга, и можно было легко подсчитать, что в тридцать шесть — тридцать семь лет он будет капитаном первого ранга, откуда до адмирала (а кому-то, значит, до адмиральской жены) уже рукой подать...
Но это все были стыдливые и бесхитростные мечтания в долгие ночные дежурства, потому что он им вообще-то нравился и в нынешнем своем звании, и даже в госпитальной пижаме с белым отложным воротничком; они жалели его, видя, как он осунулся от всех этих процедур, и даже намекали, что можно бы и пропустить что-нибудь, но Володин, беспокоясь, как бы врачи, случайно узнав об этом, не посчитали его тут же здоровым, обследовался на редкость добросовестно.
Услышав от Редько, какая у них теперь заварилась каша, он жалел командира, хотя, наверное, это была все-таки не совсем и жалость: как-то трудно и, пожалуй, невозможно было испытывать ему это чувство к Букрееву, потому что Володин просто не мог представить себе командира в состоянии, достойном сожаления, — нет, это, видимо, не было жалостью, а просто ощущал Володин какую-то вину перед ним, как будто не Букреев все это затеял, а он сам, и вот принес своему командиру столько неприятностей.
— Достается сейчас от него? — с сочувствием спросил Володин.
— Да нет, тихий он какой-то ходит, — удивленно сказал Редько. — Никому никаких разносов — не служба пошла, а мед.
— Странно... Как там Филькин?
— Он уже здесь. Я его на гауптвахту привез. Все к тебе рвался, но ты же знаешь, свободные места на «губе» только с утра бывают. Пришлось оставить.
— Иван, пора мне выписываться отсюда, — решительно сказал Володин.
— А ты ничего устроился, — Редько с удовлетворением оглядывал палату. — Как на курорте. Даже с цветочками... — Он наклонился к стакану на тумбочке, но цветы ничем не пахли. — И где это зимой их достают?..
— Ты слышишь? Мне здесь уже надоело. Даже похудел. На три кило.
— А на курортах мужчина и должен худеть, — невозмутимо сказал Редько. — Тут такие сестрички ходят!..
— Какие сестрички?! — с досадой сказал Володин. — Я уже от всех этих процедур... Мне, может, уже и не нужны никакие сестрички.
— Еще два-три дня, Серега. Осокин с морей вернется — тогда и выйдешь. Не подводить же командира!.. А пока мы с тобой все по науке делаем. Зря меня, что ли, в академии учили?
— А их разве не учили? — кивнул Володин на дверь.
— Ну, медицина — не математика. Это искусство, тут все по-разному бывает. А на нашей стороне еще и моральный фактор. Ты начальнику отделения жаловался, как я говорил?
— Ох, Иван, так нажалуешься, что с флота, чего доброго, погонят, — вздохнул Володин. — Из-за тебя мне теперь кишку глотать придется. А я не умею. В первый раз... Понимаешь?
— Что ты, в самом деле, слюни распустил? — с негодованием сказал Редько. — Он не умеет! А рожать в первый раз? Тоже никогда не приходилось, а... рожаем?!
Володин рассмеялся:
— Умеешь ты все-таки убеждать, Иван. Даже как будто полегче стало.
— А после разговора с врачом всегда должно быть легче. — Редько вспомнил, что привез Володину письмо, и полез в карман, хитро поглядывая на штурмана.
— Письмо? — заволновался Володин. — Что ж ты сразу... — Он протянул уже руку, и, пока Редько шарил по карманам и бормотал себе под нос, что, может, он не захватил, очень уж на автобус торопился, но чего волноваться, письмо не от родителей, так что ничего страшного, в следующий раз привезу, — Володин все понял, заулыбался, рука его просительно висела в воздухе, но не убирать же ее теперь, хотя нетерпение, которого он не сумел скрыть, все-таки смущало его. Впрочем, не совсем, оказывается, и смущало...
— Сейчас почитаешь или когда уеду? — Редько передал наконец письмо.
— А ты очень спешишь? — спросил Володин, еще издали узнавая почерк.
— А ты? — улыбнулся Редько. — Ты очень спешишь? — И глазами показал на конверт.
— Ваня, всего пять минут!.. — попросил Володин.
— Ладно, — великодушно согласился Редько. — Я пока к начальнику отделения схожу.
...Она писала «здравствуйте», обращалась к нему по-дружески тепло, почти ласково, в одном месте даже назвала «Сереженька» (он перечитал это несколько раз); но Володин немного разочаровался, потому что письмо было пусть и ласковым, а все-таки слишком как будто спокойным. Он, может, и сам хотел бы писать ей в таком же тоне, но у него в последнее время так не получалось: выходило то сдержанно-сухо, то сентиментально — даже самому противно становилось, а то почему-то чуть ли не развязно. И он пока что не отправил ей отсюда ни одного письма, хоть принимался за них каждый день.
А вчера он родителям так и ляпнул: «Не пора ли вашему сыну жениться?» Представил себе, как разволнуется мать, и вычеркнул это.
Да и начать надо было все-таки с Аллы, а не с родителей.
«Здравствуйте, Алла», — напишет он. Нет, это слишком сухо, как будто она ему просто знакомая. «Здравствуйте, Аллочка...»
Володин повторил, прислушался — и снова это было не то... Не то, что он должен был сказать ей в первой же строчке.
