Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи
— Что Цыбакин, на месте? Я просил соединить меня с ним.
— Он здесь, ждет, когда освободитесь.
— Зови.
Косолапо вошел пристав, грузно опустился на стул. Смотрел сумрачно, недовольно.
— Чем порадуете, слуга государев? — с усмешкой спросил Грязнов.
Цыбакин поднял кустистые брови, вроде бы удивился вопросу.
— Пожалуй, порадую, — глухо проговорил он. — Листовки разбросаны и в железнодорожных мастерских. Поступило еще сообщение, что ночной сторож Соколов нашел такие же близ табачной фабрики Дунаева. Даже схватил было человека, бросавшего их, но тот вырвался и убежал. Действует широкая организация, и название ее «Северный рабочий союз». Скажу больше, влияние этого «Союза» распространяется на соседние губернии, в частности на Иваново-Вознесенск и Кострому. Есть о чем задуматься, Алексей Флегонтович.
— Надеюсь, социалисты не свили гнезда у нас на фабрике?
— Боже упаси! Тем не менее какая-то связь с этой организацией существует. Не посторонний же занес сюда листовки!
— А почему бы и нет? Листовки-то разбросаны во дворе, а не в фабрике?
— Так-то думать и легче и приятнее, дорогой Алексей Флегонтович. Однако же слова Колесникова — не пустое бахвальство.
— Вы серьезно верите в существование Марьи Ивановны? — спросил Грязнов.
— Как в себя. Даже представлять ее начинаю. Сухая, желчная, этакая, понимаете ли, мегера.
— М-да… С вами весело… Что же все-таки будем делать?
— Пока будем вести наблюдение, авось господь бог поможет, обнаружим смутьянов. Колесникова я распорядился отпустить. Негласный досмотр за ним установлен. Не смею советовать, но надо бы предупредить служащих, чтобы помягче были, не будоражили напрасно людей.
— Думаете, может вспыхнуть забастовка?
Цыбакин неопределенно пожал плечами.
— Хорошо, я предупрежу служащих. Только прошу, постоянно сообщать мне о результатах ваших наблюдений.
— Сочту за честь, Алексей Флегонтович.
Глава вторая
1
Бегали носильщики, слышались возгласы и поцелуи встречающих. Перрон быстро пустел. Последним вошел в вокзал розовощекий, упитанный пассажир в светлом пальто и серой мягкой шляпе.
С утренним московским поездом, на котором он приехал, его никто не встречал. Но по лицу пассажира было видно, что он и не огорчен этим. Стоявшему у двери станционному жандарму подмигнул дружески, и тот (кто знает, может, приехавший — из начальства) козырнул в ответ. В буфете пассажир вкусно позавтракал, выпил рюмку коньяку. В прекраснейшем расположении духа вышел на привокзальную площадь. Извозчики, стоявшие в ряд, стали наперебой приглашать его: «Эх, барин, прокачу! С ветерком не изволите ли, много довольны останетесь».
Весеннее утро было ласковым, струились ручьи по мостовой. Благодать в такое утро прокатиться на извозчике! Пассажир неторопливо оглядывался.
Почему-то сел к такому, что жался в сторонке.
— Красив ваш город, — сказал, когда выехали с площади. Широкая дорога нырнула под железнодорожную арку, за которой стояли дома, каменные, добротные. Вдали, за мостом через Которосль, сверкали на солнце маковки церквей, белел высокими стенами Спасский монастырь.
— Хорош, хорош город, — повторил пассажир, расстегивая пальто и распахивая его: весеннее солнышко припекало.
— Да как все города: есть кусок хлеба, крыша над головой — вот и хорош, — отвечал извозчик. Был он заморенный, на скучном морщинистом лице лежал отпечаток вечной нужды.
Улица внезапно кончилась. Лошадь зацокала подковами по булыжнику высокой дамбы. С обеих сторон к насыпи подступала вода. Слева ее было целое море, и русло реки угадывалось только по льдинам, несущим на себе обгорелые кусты, ломаные корзины, клочки соломы.
Подъехали к мосту. У железных перил стоял человек в опорках на босу ногу, в отрепье, безмятежно плевал вниз, стараясь попадать в льдины, жмурился на солнце.
Услышав стук колес, скользнул пустым взглядом по проезжающим.
— Вот счастливый человек, — завистливо вздохнул пассажир. — Дитя природы…
— Зимогор, — пояснил извозчик. — Много их на улицах бродит. Зиму прогоревал, теперь что… радуется.
— Никакой заботы, — продолжал пассажир. — Эх, все бросил бы да вот так же… Живут ведь, и ничего не ищут.
— Живут, все живут. Куда доставить-то, господин хороший.
— Где будет Веревочный пролом, там и ссадишь. В переулок-то не вези, сам дойду.
Остановились у торговых рядов. Пассажир расплатился. Старательно перешагивая лужи, чтобы не запачкать штиблеты с сверкающими галошами, направился по рядам.
Здесь его встретила обычная торговая сутолока: плотные толпы покупателей, предупреждающие окрики возчиков, толкающих перед собой тележки с товаром. На прилавках, на выставленных шестах лежат и висят сукна тонкие, ситцы всех расцветок, шелка азиатские — бери что душе угодно. Надрываются от дверей лавок зазывалы:
— Ай, купец, сукнецо к лицу! Зайди, подберем.
— Не надо, — отмахнулся добродушно приезжий. — Перо райской птицы купил бы. Есть ли?
— Такого товару не держим. Спросу нет.
— Напрасно. Мог дать большие деньги.
Отшучивается проезжий, трется в толпе зевак и слушает, о чем говор. Есть чего послушать. Толстая баба со связкой бубликов на шее размахивает руками:
— Кум мой в дворовой конторе при Большой мануфактуре служит, у Карзинкиных, значит. Слава богу, жалованье приличное, не обижается. Начал дом строить на Лесной улице. А теперь и боится. — Баба задохнулась, смотрит страшно. — Какие-то смутьяны, вишь, на фабрике объявились, подговаривают всех бросать работу, а кто не будет слушаться, убивать начнут…
— Хуже, когда, глядя на них, гимназисты озорничают. Бросили учиться, речи, знаете ли, произносят, подают петиции начальству, — зло брюзжит старик в потертом чиновничьем сюртучишке, с волосами длинными и сальными. Торжествующим взглядом обвел собравшихся, договорил радостно — Приладились песни петь, каких иные, дожив до седых волос, не слыхивали. На днях, стало быть, по Власьевской шли и пели, призывая подняться рабочий народ. Публика взирает благодушно, помалкивает. И городовых, будто нарочно, нету. Свернули к почтовой станции, тут, стало быть, нарвались на мужичков — приказчиков мясной лавки. Мужички (только так и надо!) рявкнули: «Как поете, так и сделаем: встанем и подымемся!» Пришлось сорванцам улепетывать.
Засмеялся мелко, дребезжаще, ощерив неровные зубы.
В толпе покачивают головами, вздыхают. Молодые! Глупы еще, да и силы девать некуда, вот и забавляются. А сказать правду, и взрослые туда же. Напротив центральных бань Оловянишникова — пивная господина Адамца. Служащие проработали восемь часов и ушли, отказавшись обслуживать посетителей. Скандал! Штурвальный с парохода «Дельфин» подстрекал к забастовке рабочих крахмало-паточного завода, что у Больших Солей. И вышло! Остановили завод… А начальник железнодорожных мастерских Рамберг отчудил: отдал приказ, чтобы вновь поступающие рабочие не делали подношения мастерам. Всегда новички давали им известную сумму на пропой — на клепку, как у них называют. А Рамберг самолично запретил. Будут ли мастера довольны начальством!
Народу все подваливает. Хлюпает под ногами жидкая грязь. Охотники до забав тянутся к парусиновой палатке. На барьере в железной тарелке лежит тряпичный мяч, а на задней стене палатки нарисована красная рожа с вывалившимся языком. Попадешь мячом по языку, рожа захлопает глазами, заплачет — получай тогда гребенку или десяток красивых пуговиц, не попадешь — пропал пятак.
Приезжий зашагал к Мытному рынку. В узком переулке, похожем на каменный мешок, было сумрачно, грязно. Возле стен, куда почти не попадает солнце, — серый ноздреватый снег. Пахло мокрым бельем, гнилью. Остановился, зябко поежился, поискал глазами нужный дом.
Дверь ему открыл высокий седой старик в белом мятом халате, очки подняты на лоб, — не иначе аптекарь. Щурясь, оглядел гостя.
— Хороший денек, дедушка! — бодро сказал приезжий.
— Что? — переспросил тот, приставив ладонь к уху. — К кому пожаловал-то?
— Ты, оказывается плохо слышишь, дед. С добрым утром, говорю. Марью Ивановну хочу видеть. Издалека к ней приехал.
Старик смотрел на незнакомца и будто оценивал, стоит ли продолжать разговор.
— Это что же за Марья Ивановна? — безразлично спросил он. — Может, учителка, которая квартировала тут.
— Почему квартировала? Разве ее нету? — удивился приезжий.
— Так и нету. Съехала, и не знаю куда.
— Давно ли? — не переставал удивляться тот.
— Месяц, как съехала.
Приезжий шумно вздохнул.
— Неделю назад от нее весточку получили. Здесь жила… А где она теперь?
