Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести
— Я не считала себя беззащитной, — быстро сказала Елизавета Яковлевна.
— Да, понимаю. Вашей защитной броней была идея.
— Да, она.
— Вот тут-то мы и подходим к тому главному, что меня заставило вести весь этот «допрос».
Мы посмеялись.
— Это главное состоит в том, что я отвергаю ваше утверждение, будто с Вартманом дело обстояло так просто и обыденно. Сколько Вартману было лет и как он выглядел?
— Вероятно, что-то за сорок пять. Я не справлялась. А выглядел он обычно. Человек как человек. Приземистый, с небольшой лысиной, серые глаза.
— Он был нацист?
— Да, он был членом гитлеровской партии. Награжден Железным крестом. Не помню, то ли первой, то ли второй степени.
— За свои дела на Украине и в Белоруссии, вероятно?
— Он не любил об этом говорить. Но я слышала, что он зверствовал там вовсю.
— Таким образом, мы имели дело с человеком, до конца убежденным в правильности человеконенавистнической политики Гитлера. И вы всерьез думаете, что в сентябре тысяча девятьсот сорок четвертого года он действительно предвидел крах гитлеровской Германии?
— Впрямую он, конечно, этого не говорил, но намекал. Знал же он, что к тому времени от Германии отпали Румыния и Болгария, освобожденные нами, что началось восстание в Словакии, что наши фронты наступали повсюду, а союзники вступили в Париж…
— Все это правильно. Но лишь через месяц наши войска перешли границу Восточной Пруссии, где встретили ожесточеннейшее сопротивление. На нашем фронте Гитлер держал много больше войск, чем на Западном. И если помните, только в январе 1945 года наши армии освободили Варшаву и Краков.
— Это я хорошо помню.
— Не забудем и того, что как раз в то время Геббельс распространял слух о новом оружии, которое, как утверждали нацисты, должно было коренным образом изменить ход войны. Как выяснилось позже, они были довольно близки к созданию такого оружия. Кроме того, в то же самое время нацисты не переставали трубить о том, что СССР и его тогдашние союзники непременно передерутся на последнем этапе войны. Скажите, были ли у нациста Вартмана основания не верить утверждениям Геббельса?
— По-моему, он хотел бы верить. Да и что ему оставалось?
— Вот именно. Поэтому шкурный довод, сделавший Вартмана вашим осведомителем, начинает в моих глазах сильно бледнеть. Ладно. Займемся другой стороной этого же дела. По вашим словам, спасая свою шкуру, Вартман видел в вас соломинку, вцепившись в которую он мог бы эту шкуру спасти. Но разве он не понимал, что рано или поздно его дела на Украине и в Белоруссии станут известны? Допустим, он мог думать, что документы уничтожены в огне войны. Но не мог же он предположить, что война уничтожила всех свидетелей его кровавых злодеяний? На что, собственно, он рассчитывал, если только забота о собственной шкуре двигала его побуждениями? Он мог бы надеяться на какое-то снисхождение, если бы начал работать на нас много раньше. Это я понимаю. Но ведь он не мог не понимать, что, становясь нашим осведомителем перед самым концом войны, он вряд ли может рассчитывать на мягкий приговор. Не думал же он, что вы выступите в качестве его защитника?
Елизавета Яковлевна усмехнулась:
— Конечно, нет.
— Я тоже уверен в этом. И уверен еще в одном, к этому-то я вас и веду. Вартман внутренне капитулировал далеко и не столько под влиянием страха перед неизбежной расплатой. Все обстоятельства того времени неизбежно способствовали успеху вашей психологической схватки с Вартманом. Очевидно, сам он искал выхода из того положения, в котором он мог оказаться после разгрома гитлеровской Германии. Вы не только подсказали ему, каков может быть этот выход, но и указали путь к нему. Верно?
— Пожалуй.
— Разумеется, это нисколько не умаляет вашей роли в этом деле. Вартман, думается мне, принял известное нам решение и под влиянием вашего поведения у них, поведения бесстрашного.
— А что мне, нянчиться с ним было? Ведь враг!
— Понимаю. Итак, мы пришли с вами к выводу, что схватка с Вартманом была выиграна не так-то просто и легко, как это записано в стенограмме.
— Признаться, она стоила мне не одной бессонной ночи. Я много думала над тем, как мне подойти к этому фашисту, которого я ненавидела всей душой. Я бы глазом не повела, увидев, как его вешают… Нет, правда! И он отлично знал, что виселица ждет не дождется его. Не согласись он на мое предложение, я запросто отправила бы его на тот свет. Я не раз подумывала об этом. Но он был нужен, не мне, а стране, армии…
— Вот видите! А вы говорите: я предложила, а он согласился. Ведь он мог отправить вас за это предложение на виселицу.
— Он сказал так при первой моей попытке завести с ним этот разговор.
— Вы не можете вспомнить его?
— В общих чертах…
— Вы рассказывайте, а я переложу ваш разговор с ним в диалог.
— Хорошо. Это случилось на шестой день моего плена. После обеда шеф контрразведки куда-то уехал. Вартман пил кофе, а я листала немецкий журнал. Радист принес сводку: обычную вечернюю сводку о положении на фронте. Вартман отослал радиста и принялся читать, хмурясь и что-то ворча под нос. Дела у них, я это знала, были неважные. И тут я решила попробовать:
Комар. Ну что в сводке?
Вартман. А тебе какое дело? Не хватало еще, чтобы я рассказывал тебе наши секреты.
Комар (посмеявшись). Вас бьют на всех фронтах, вот и все ваши секреты.
Вартман. Откуда ты взяла?
Комар. Да хотя бы по вашему виду.
Вартман. У меня вообще сегодня плохое настроение.
Комар. С чего бы? Жена изменила? Или завод разбомбили? Но ведь вам все равно не вернуться в Берлин.
Вартман. Как ты смеешь разговаривать так со мной, паршивая девчонка?
Комар. Воспитанности у вас хоть отбавляй. Почему же эту паршивую девчонку вы не сдадите в гестапо?
Вартман. Думаем, что ты еще образумишься и примешь наше предложение, хотя твоему «Омару» мы почти не верим.
Комар. Никогда этого не будет! Никогда! Слушайте, Вартман, пока не поздно, не подумать ли вам о своей судьбе?
Вартман. С чего это мне вдруг начать думать о ней?
Комар. Да ведь дела ваши идут к петле. Наша победа близка, я уже вижу ее.
Вартман. Да ну?
Комар. Усмешка у вас вышла не очень веселая, Вартман. Уж кому-кому, а вам, думаю, ясно, что конец близок. И что тогда будет с вами?
Вартман. А что со мной будет?
Комар. Лагерь, если вы всерьез отнесетесь к моему предложению.
Вартман. Война выигрывается, когда побежденный сдается. Вам еще очень далеко до этого.
Комар. Ловлю вас на слове. Значит, вы все-таки рухнете и вопрос только во времени.
Вартман. Допустим. Почему ты думаешь, что я не уцелею?
Комар. Уж об этом мы постараемся. И я в том числе. Отыщем, где бы вы ни спрятались. Может и так статься, что вас выдадут немцы. Ведь вы, так сказать, полукровка.
Вартман. Я чистокровный немец.
Комар. Нет, вы пришлый из России немец. Ваш шеф моложе вас лет на десять, и он уже капитан, у него два Железных креста и еще какие-то гитлеровские побрякушки. А вы? За все ваши «заслуги» что получили вы? Звание старшего лейтенанта, Железный крест и место заместителя начальника контрразведки?
Вартман. Просто не понимаю, как я терплю тебя!
Комар. Зато я понимаю. Сознайтесь, Вартман, что вы терпите меня потому, что не часто вам приходилось слушать правду, которую я выкладываю вам?
Вартман. Я просто в восторге от нее!
Комар. Думаю, что вы сказали это не в насмешку. Ведь если эта правда у меня на языке, у вас она, может, еще не совсем дозрелая, на уме.
Вартман. Скажите, психолог нашелся! Какая правда?
Комар. Она в том, что вы поняли, что напрасно связались с фашистами, напрасно служите им, потому что убедились, что наш народ непобедим. Историю, думаю, вы знаете очень хорошо.
Вартман. Но мы дошли до Москвы, до Волги и Кавказа.
Комар. А где вы сейчас? И почему я часто вижу вас таким мрачным после чтения сводок с фронта? И почему вы никогда не бываете таким, когда рядом ваш шеф?
Вартман. Мало ли почему!
Комар. Ну так я скажу. Вы ненавидите, но и боитесь его. Боитесь, как бы он не догадался, что у вас на душе.
Вартман. А что у меня на душе?
Комар. Как бы вам выбраться из кровавого болота сухеньким и чистеньким.
Вартман. Гм…
Комар. Но это вам не удастся. Слишком много крови налипло на ваш мундир. Смотрите, она везде!
