Лев Правдин - Ответственность
— Батя!
В темноте обозначилось что-то смутно белеющее, живое.
— Ты… Что?.. — зыбким голосом простонал Бакшин и совсем уж бессильно спросил: — Кто это?
— Я это, Батя! Сашка я. Разведчик.
Бакшин хотел спросить: «Как ты сюда попал?», но на такой сложный вопрос у него уже не хватило сил, да и не очень-то он был уверен, что Сашка — это на самом деле, что это не сон.
Он только слышал, как Сашка, что-то нашептывая, поправлял одеяло, и ему стало так хорошо и спокойно, что он незаметно уснул и неожиданно проснулся. Проснулся и удивился. Сашка? Значит, это не сон, не бред.
Значит, и в самом деле — выздоровление.
— Как ты сюда попал? — спросил Бакшин, и этим вопросом он как бы прочно привязал к берегу ту самую утлую лодчонку, на которой он причалил к жизни. — Докладывай все, как есть, — приказал он, стараясь придать своему непрочному голосу былую строгость. И тут же понял: строгости не получилось, потому что Сашка неопределенно усмехнулся:
— Как… приехал, и все…
— А что все?
— Приехал вот.
Тогда Бакшин крикнул так, что у него закружилась голова:
— Не крутись! Отвечай на вопрос!
Нашел, на кого кричать, на Сашку. Разве этим его проймешь? Не захочет — все равно не скажет.
— Зачем ты приехал? — спросил Бакшин, но уже спокойнее. — Из дома удрал?
— Нет, я по-доброму. Вот и письма привез…
— Письма! Так чего же ты!
— Так вы же без памяти находились. А тут такое дело…
Сашка оглядел поверженного командира с таким сомнением, словно не надеялся, годится ли тот на дело, из-за которого он приехал.
— Долго ты будешь думать-раздумывать?
— Подлечиться вам надо.
— А это не твое дело. Это дело Недубова. Докладывай, приказываю!
Вздохнув, Сашка спросил:
— Докторша наша, где она?
— Какая докторша? — спросил Бакшин с таким спокойным недоумением, с каким говорят о чем-то незначительном, ускользнувшем из памяти. Он и в самом деле не сразу вспомнил врача Емельянову только потому, что его хорошая память сдала за время болезни. Случай этот был одним из тех военных эпизодов, какие невозможно забыть, хотя не очень-то приятно вспоминать свои неудачи и ошибки. Что-то тогда не сработало в хорошо отлаженном механизме его хозяйства, а что — как следует он не знал.
— Так она жива? — воскликнул он с радостным удивлением. — Давай по порядку… все, что знаешь!
— Ничего я не знаю. Вот в письме все описано.
— Давай его сюда.
— Не приказано.
— Кем? Доктором?
Если бы не доктор Недубов — главный хирург, главный мучитель и спаситель, — не видать бы Бакшину света белого. Но сейчас он забыл обо всем.
— Где он, этот доктор! — выкрикнул он из последних сил, и как из далекого туманного мира до него долетел Сашкин голос:
— Так ночь же на дворе, капитан Недубов отдыхают.
НЕДАВНЕЕ ПРОШЛОЕ
Во время утреннего обхода Бакшин попросил Недубова:
— Доктор, этот вот службист, этот Сашка, не дает мне письмо от жены. Прикажите ему.
Приказ был дан. Вот оно, письмо! Бакшин сразу узнал почерк жены, но от слабости, вызванной волнением, прочесть ничего не смог. Строчки отделились от бумаги и поплыли куда-то в сторону, прямо на Сашкино конопатое лицо, а желтенькие Сашкины конопушки сместились в одно сияющее пятно. Но все же он был очень доволен хотя бы тем, что увидал и узнал почерк жены. «Комсомолочка Наташа». Это ее прямые, строгие строчки, и слова там должны быть такие же прямые и строгие, и в то же время полные заботы и нежности, которую она всегда стыдилась проявлять.
— Читай, — приказал он.
— «Дорогой мой», — прочитал Сашка и тоже застыдился: — Тут вроде про любовь…
— Читай все подряд, — потребовал Бакшин. — Приказываю. И про любовь читай.
Тогда Сашка почему-то отвернулся к окну и осуждающе пробубнил вступительные строки. Ему было не по себе, как в кино, когда на экране целуются. В жизни он тоже кое-что повидал, но обычно люди прятались, если им захотелось поцеловаться. А в кино вроде при всех. И, кроме того, он недоумевал: Наталья Николаевна, которая, наверное, и улыбается-то раз в год, — и вдруг такие нежные слова. Или такие, которых он совсем не понимал: «Ох, как надоело быть „грозой“ и как давно не была я для тебя, да и для себя тоже, просто комсомолочкой Наташей!»
Сашка, перевертывая страницу, искоса глянул на командира: лежит, улыбается, все, значит, ему понятно, дрожащей рукой поглаживает конверт. Прижал к груди и гладит. И глаза блестят, и вроде как-то подрагивают, и ничего не видят. Переживает. Сашка отвернулся, временно прекратив чтение. Помолчал и потом снова взялся читать.
А Бакшин, ничего не замечая, поглаживал конверт и улыбался. Наташа, «гроза». Многие так думали, но только он один знал ее настоящую — душевную и даже нежную. А на работе, на людях, — да, там она строга. Директор школы. Учителя ее боялись, но — Бакшин это твердо знал — уважали и, если кому-нибудь приходилось трудно, просили о помощи именно ее, «грозу». И она помогала, если человек этого достоин.
Но все-таки ее боялись даже учителя другой школы, где учился ее сын. Он тоже был «грозой» для учителей, но совсем по другой причине, и когда она осведомлялась насчет его успехов и поведения, то в ответ всегда выслушивала: «Да-да, очень, знаете ли, резвый мальчик, очень…» Как оказалось, он считался первым хулиганом в школе. Но для отца и матери это «оказалось» потом, когда уже невозможно стало ничего скрывать. И тогда они долго не могли понять, как это у них в доме, где все было подчинено умной и строгой дисциплине, растет человек, презирающий дисциплину? И никак они не могли понять, что строгость и принципиальность хороши только в сочетании с любовью и даже нежностью.
Да, пожалуй, не хватало в доме чего-то. Душевного уюта, что ли? Доверительности?.. Дом стал чуланом для свалки всякого отслужившего свой срок имущества. Именно в дом, как в чулан, приносили они все невзгоды, разочарования и усталость, которым было не место на работе, на людях.
Однажды позвонили Наталье Николаевне из школы и взволнованно сообщили, что ее сын катался на перилах и сломал ногу, что делать? Она ответила из своего кабинета: «Что делать? У вас есть в школе врач, он лучше нас с вами должен знать, что в таких случаях надо делать!» А потом дома всю ночь не спала у постели сына, меняла компрессы и — Бакшин сам видел — торопливо вытирала слезы. Это он видел ночью, а утром подумал, что, может быть, ему только так показалось. Утром она строго поговорила с врачом по телефону и ушла на работу. Но, честное слово, ночью она плакала!
И вот теперь она вдруг призналась, что устала быть «грозой», что хочет быть такой, какая она на самом деле. Ведь ей только тридцать восемь лет, до старости далеко. Устала. Отчего?
Расспрашивать Сашку — нелегкое дело. Каждое слово приходилось вытаскивать с помощью длительных и упорных расспросов. Эта тяжелая работа окончательно сморила Бакшина, и только желание все узнать придавало ему силы.
— С тобой, Сашка, беседовать поевши надо.
— А чего? Я все говорю, что знаю. А что мне непонятно…
— Что тебе непонятно?
Нерешительно Сашка проговорил:
— Комсомолочка Наташа. Не похожа она…
— Плохо ты ее разглядел, а еще разведчик.
Но это он проговорил уже без прежней спокойной уверенности. Раньше ему казалось, что за все долгие годы ни он, ни она ни в чем не изменили своего отношения к жизни, а значит, не изменились и сами. Конечно, жизнь не стояла на месте, и они — это он может с уверенностью отметить — ни в чем не отставали от ее стремительного бега. Даже старались всегда быть впереди, как того требовало высокое звание коммуниста. Так было и так будет всегда. Неужели он прозевал тот перелом, который произошел в душе и в сердце самого близкого человека? Душой очерствела. Или сейчас время такое? Да нет, неверно. Именно в такое время и должны открываться в человеке лучшие свойства души. В настоящем, конечно, человеке, в сильном и честном.
Черствость души — это от бессилия. Нет, не может быть такой «комсомолочка Наташа»! Тогда что же? Изменилось время, и она изменила свое отношение ко времени, пошла вразрез с ним?
— Нет, — сказал Бакшин. — Это тебе так показалось. Просто душа у нее глубоко запрятана. Уж я-то знаю. Читай дальше.
— Все, — ответил Сашка, с подозрением поглядывая на командира. — Вот и подпись: «Комсомолочка Наташа — как всегда». А что там про докторшу?..
— А что про докторшу? — Койка всколыхнулась под Бакшиным, и ее начало заносить в сторону и раскачивать, как лодку, когда под нее подкатит волна. Что она — его «комсомолочка» — пишет про Емельянову? Преодолевая тошнотворное кружение, он со всей твердостью, на какую только хватило сил, приказал:
— Читай снова, все, подряд!..
— Может быть, отдохнете? — спросил Сашка, заметив необычное волнение своего командира.
![Лев Гумилевский - Собачий переулок[Детективные романы и повесть]](/uploads/posts/books/152078/152078.jpg)