Юрий Герман - Наши знакомые
— Покупаю, читаю, — ворчливо сказал Николай Терентьевич. — Вот-с, например, графа Льва Николаевича Толстого, пожалуйста, сочинения. Вы небось в погоне своей за капитальцем до сих пор не удосужились? Рекомендую…
И, перелистывая том, добавил:
— Не человек был, а нечто куда большее. До ужаса даже. Допустим, роман «Воскресение». В остроге никогда граф не сиживал, хоть и имел желание пострадать, однако острог и кандальный путь описаны с точностью даже пугающей. Откуда знает?
— Я возьму? — робко попросил Пал Палыч.
— Возьмите! — недовольно разрешил повар. — Хотя такие книги в собственности иметь надо. Вот у вас палка с золотым набалдашником, а библиотечки никакой не имеете. Нехорошо.
Пал Палыч виновато вздохнул, но про себя подумал с усмешкой: «Не оттяпали бы вы у меня мои денежки, была бы у меня в имении библиотека! Учителя!»
Читать Антонина отказалась.
— Да почему же? — почти рассердился Пал Палыч. — Это знаменитая книга, энциклопедия русской жизни! Нельзя, Тонечка, так, право. Никуда не ходите, не читаете, знакомых, подруг нету. Ведь так от скуки и помереть недолго…
— Что ж, лучше будет! — невесело усмехнулась Антонина.
— Вы — всерьез?
— Шучу! Ах, да оставили бы вы меня в покое, Пал Палыч, с вашими беседами!
Пал Палыч прошелся в недоумении по коридору и лег у себя на диван.
Как-то после очередной ссоры со Скворцовым Антонина прибежала к Пал Палычу. Он только что умылся и вытирал руки полотенцем.
— Что такое?
Она рассказала.
— Только и всего?
— Только и всего.
— Лягте-ка, голубушка, — сказал Пал Палыч, — полежите на диванчике, я вас пледом укрою, валерьянкой напою. Куда это годится так дрожать? Чай пили?
— Нет.
— Надо выпить.
— Я лучше пойду.
— Такой дрожащей пойдете? Нет, голубушка, не пущу.
— Почему же?
— Потому что к мужу, дорогая моя, надо после таких штук королевой приходить, в полном и настоящем виде, а вы овечкой придете, кающейся грешницей, — прости, мол, меня, неразумную. Куда это годится? Он и возомнит о себе. Нет уж, отлежитесь у меня, а иначе не выпущу.
Антонина улыбалась, а Пал Палыч хлопотал возле нее, — делал он все ловко и неслышно, как фокусник: наливал чай, мазал хлеб маслом, резал колбасу, сыр.
— Как вы все умеете!
— А разве можно не уметь?
— Наверно, можно, если не умеют…
Весеннее утреннее солнце яркими и теплыми лучами заливало чистую комнату Пал Палыча, дробилось в гранях трельяжа, сверкало на серебре, на мельхиоровых подстаканниках, на круглых никелированных шарах кровати. Вероятно, от обилия света, воздуха и блестящих предметов казалось, что вся комната наполнена легким и прозрачным звоном.
Потом вместе они подошли к фонарю — у Пал Палыча была комната с фонарем в три окна, и Антонине непременно захотелось поглядеть из фонаря.
— Высоко как, — сказала она почему-то нараспев, — действительно, седьмой этаж. А у нас не разберешь — торчит брандмауэр, даже скучно как-то… И цветы поливать надо, — строго добавила она, — глядите, что делается, — хорошие фикусы гибнут. Вон пальмочка-то засохла. Все-таки умеете-умеете, а женской руки нету — сразу видно…
Пал Палыч промолчал.
Внизу — огромный, серый и чуть грустный — под бледно-голубым небом гремел Ленинград.
— А это что за улица? — спросила Антонина. — Зеленина? — И, не дожидаясь ответа, пропела:
Улица, улица,
Улица Зеленина…
— Не так поется, — поправил Пал Палыч, — улица-то улица, но не Зеленина, а Песочная.
«И все-то он знает, — усмехнулась Антонина, — не человек, а записная книжка…»
Посидев еще немного, она аккуратно сложила плед, поправила подушку на диване, причесалась перед зеркалом и, вздохнув, ушла.
Потом еще долго от пледа пахло ее духами. Запах был едва слышен, тонок и легок. А за стеной Антонина стала часто петь:
Улица, улица,
Улица Песочная.
«Запомнила!» — радовался Пал Палыч.
А она все думала и думала свои невеселые думы и иногда так задумывалась, что вдруг роняла тарелку, или платяную щетку, или мыло…
«Может быть, правда повеситься?»
И узкие брови ее сходились над переносицей.
Как-то под вечер Барабуха, пыхтя, принес два больших чемодана и сказал, что Скворцов велел поставить их куда-нибудь в надежное место.
— В какое «надежное»?
— Ну… сховать…
— Спрятать?
— Эге ж…
— Почему?
Барабуха вытирал потное лицо и шею платком и сконфуженно улыбался.
— Чьи они?
— Наши.
— Чьи «наши»?
Барабуха молчал.
Антонина зажгла электричество, велела Барабухе поставить чемодан на стул и потребовала ключ.
— Что вы, — сказал Барабуха, — ключ разве у меня бывает? Ключ у Лени.
Антонина принесла из кухни секач и принялась ломать замок на чемодане. Барабуха укоризненно вздыхал. Когда крышка чемодана отскочила и часть замка со звоном упала на пол, Барабуха попросил у Антонины, чтобы она сказала Скворцову все как есть, так как он, Барабуха, ни при чем.
— А то влетит.
В чемодане были часы, галстуки, чулки, два великолепных костюма, три пары туфель, материи, много духов, пудра и какие-то лекарства.
— Что же это такое? — с недоумением спросила Антонина.
— Как «что»?
— Да вот эти вещи? Откуда они? Это Скворцова? Что, он купил, что ли?
— Купил, — улыбаясь, сказал Барабуха, — уж, конечно, не украл.
— Зачем же ему столько часов?
— Чудная вы! Продаем.
— Продаете?
— Ну да… Или вы не знаете?
Она смотрела на него с недоумением. Вдруг Барабуха перегнулся к ней через стул, на котором стоял чемодан, и поманил ее пальцем.
— Что? — испуганно спросила она.
— Этим живем, — сказал Барабуха, — Леня возит, а я торгую помаленьку. Это ж заграничное!
— Контрабанда!
— А что ж, — обрадованно сказал Барабуха, — конечно, контрабанда. Часики вот, — он вынул из чемодана плоские квадратные часы и подбросил их на ладони, — нынче на них мода…
Ночью, когда Скворцов вернулся домой, Антонина сказала ему, что, если завтра же все контрабандные дела не будут кончены, она пойдет и заявит в милицию.
— Какие контрабандные?
— А ты не знаешь?
Он молча отвернулся от нее и заснул. Утром, за завтраком, она повторила ему то, что сказала ночью. Скворцов усмехнулся, назвал ее дурой и ушел. После обеда Барабуха привел двух пожилых, седобородых, людей. Антонина поняла, в чем дело, и побежала к Пал Палычу, но Скворцов нагнал ее в коридоре и, больно схватив за руку, зашептал:
— Дрянь паршивая! Настучала? Для тебя стараюсь, для семьи. Мне-то самому что нужно? А ребенок будет, тогда как? Ребеночек? А?
Ей стало противно, она вырвалась и заперлась в ванной. Скворцов два раза дернул дверь, выругался и ушел в комнату. Когда она вернулась, седобородых уже не было. Барабуха пил коньяк. Скворцов лежал на кровати и свистел «Качели».
Теперь люди приходили почти каждый день, она даже поила их чаем и запирала за ними дверь. Один толстый приходил четыре раза подряд. На пятый он принес ей коробку шоколадных конфет. Вечером, когда Скворцов ушел, она открыла коробку и съела все конфеты, до одной, с любопытством разглядывая шоколадные арфы, скрипки, флейты, барабаны, литавры. Ей как-то уже было все равно. Она стала вялой, больше не пела, как раньше, и совсем не плакала. Беременность испортила ее лицо — щеки пожелтели, глаза перестали блестеть, ходила она тяжело, переваливаясь, и подолгу с удовольствием лежала в постели, ни о чем не думая, наслаждаясь покоем, истомной ленью, неожиданными движениями ребенка в себе. «Милый, — иногда шептала она, — ножкой ударил». И задремывала на спине — ей казалось, что ребенку так удобнее…
Вечерами, оставаясь одна, она шила маленькие чепчики, распашонки, кроила подгузники и пеленки или просто сидела в кресле и представляла себе разные картины из собственного детства: как папа купил себе новый костюм; как он учил ее варить солянку; как она поступила в школу.
Однажды она записала все расходы за день и решила, что, пожалуй, стоит всегда все записывать — интересно. Купила узенькую книгу и записала: «23 апреля — рынок».
Скворцов увидел книгу и потрепал Антонину по щеке. Она лениво усмехнулась и отвела его руку.
Теперь он часто не ночевал дома, а когда возвращался, от него пахло чужими духами, губы его были темны, а глаза выражали сытое и довольное спокойствие, которое она так ненавидела в нем. Но теперь ничто ее не раздражало. Даже его шуточки, даже его аппетит, даже его привычка похлопывать себя по животу после обеда…
Первого мая она проснулась от грохота духового оркестра, игравшего под окнами. Скворцов был в плавании. Она тяжело поднялась с постели и, босая, в сорочке, подошла к окну… Было ветрено и жарко. Демонстрантов не было видно — окна выходили во двор, — оркестр играл не под окнами, как ей показалось спросонья, а на улице. Ей вдруг ужасно захотелось посмотреть, и непременно сейчас же. Накинув халат и кое-как причесавшись, она постучалась к Пал Палычу. Никто не отвечал. Дверь вдруг с силою распахнулась сама собой — ударил сквозняк. Антонина вошла и зажмурилась, столько солнца и ветра было в комнате у Пал Палыча. Какие-то бумажки, носимые сквозняком, прыгали по полу. Вздувались белые тюлевые занавески. Все сверкало — зеркала, никель, мельхиор, серебро. Нестройно и шумно играли два оркестра враз. Пал Палыч сидел на подоконнике в белом легкой рубашке и смотрел вниз. Антонина окликнула его, он обернулся. Рубашка на нем пузырилась от ветра. Только сейчас она почувствовала, что горячий весенний ветер обдает ее тело.
