Борис Бурлак - Смена караулов
Петер лишь скупо улыбнулся в ответ. Они стояли на опушке корабельного бора, где поздней осенью сорок четвертого отбивали немецкие атаки. Шли завершающие месяцы войны, но далеко не спокойно было на Курляндской дуге, оба конца которой упирались в море. Тридцать гитлеровских дивизий, блокированных на полуострове, не сидели в «котле» сложа руки.
В тот памятный день истребительный противотанковый артполк Воеводина был поднят по тревоге и брошен в узкий коридор прорыва — туда, где обозначился успех контрудара противника. Не только рядовые пушкари, сам Воеводин думал, что в таких лесах танки не пройдут. А они прошли и вырвались на широкую поляну, что вела на юг, в совершенно открытые места.
Завязалась жестокая орудийная дуэль. Хорошо еще, что немцы не успели подтянуть сюда тяжелую артиллерию, иначе совсем бы туго пришлось воеводинским батареям. Но и этот поединок с танками, которые шли прямо на огневые позиции батарей, тоже кое-что стоил. К тому же, в отличие от истребителей танков, излишне полагавшихся на лес, пехота излишне побаивалась леса. Когда на опушку вслед за атакующими вдоль поляны крестоносными машинами густо высыпали фашистские автоматчики, наступили критические минуты. Как бы нужен был смелый бросок вперед соседнего стрелкового полка, чтобы немедленно отсечь не в меру самонадеянных автоматчиков. Однако пехота, не привыкшая воевать в лесу, явно опасалась его тактических сюрпризов.
Уже горело несколько машин; среди них «фердинанд», распустив гусеницу, черно чадил гуще всех, уткнувшись длинным стволом пушки в свежую воронку. Но танки, обтекая тех, кто отвоевался, приближались к левой батарее, несмотря на ее кинжальный, убийственный огонь. Воеводин стоял позади батареи: опустившись в ровик до пояса, он наблюдал, как отчаянно отстреливалось первое орудие Лусиса. Южнее, в мелколесье, располагался третий дивизион, до которого, как считал Тарас, вряд ли дойдет дело. Возможно, его надежды и оправдались бы, если бы не эта странная л е с о б о я з н ь пехоты: она все еще не решалась скрытно, лесом обойти немецких автоматчиков, дабы лишить танки взаимодействия с живой силой. За танками по-прежнему волочились длинные хвосты десантников, которые больше всего тревожили артиллеристов. Воеводин послал ординарца на НП командира стрелкового полка с просьбой сейчас же прикрыть его батареи.
В головных орудийных расчетах оставалось по два-три человека. Тарас приказал третьему дивизиону в случае необходимости открыть огонь самостоятельно, не дожидаясь дополнительных команд. И вовремя это сделал. Началась вторая, решительная атака безо всякой артиллерийской подготовки. Противник шел напролом, не считаясь с потерями, будто у него в тылу, на севере, был в самом деле последний клочок суши, за которым пенилось в утреннем туманце неспокойное Балтийское море.
Увидев, как сильно тряхануло крайнее левое орудие, Тарас кинулся туда, но тотчас был опрокинут взрывной волной и рухнул на лафет…
Пехота вступила наконец в дело. Пользуясь случаем, Петер оставил у своей пушки одного наводчика и побежал на выручку майору Воеводину. Он вытащил его с огневой позиции в лес, где командира гвардейского артполка подхватили шофер «виллиса» и медицинская сестра. У Лусиса еще хватило времени, чтобы оттянуть обреченную трехдюймовку, за сторожевые сосны на опушке бора.
Дальше немцы так и не продвинулись на юг, встреченные беглым огнем третьего дивизиона. Они потеряли девять танков, две самоходки и повернули восвояси. Полк Воеводина недосчитался четырех орудий и семнадцати солдат и офицеров. Раненых не было, вернее, их не считали: никому не хотелось выбывать из строя в конце войны. Сам Тарас отказался ехать в госпиталь, придя в сознание после удара головой о пушечный замок. Его оставили в покое, тем более что на фронте наступило затишье.
— Вот здесь ты и упал, — Лусис показал на черничную кулигу. — По этой ложбинке я тащил тебя в лес.
Тарас молча обнял Петера, как тогда, в сорок четвертом.
Они присели на травянистую бровку заплывшей глиной траншеи, начали закуривать.
У каждого, кто воевал, непременно есть особо памятный день второго рождения — или в начале, или в середине, или в конце войны. Не в том его суть, какое место занимал он в боевой цепи минувших дней, а в том, что человек, оказавшись лицом к лицу со смертью, все-таки выдюжил — сам или благодаря своим однополчанам.
Конечно, на фронте можно погибнуть и от шальной пули, и от случайного осколка, но только смерть в бою психологически оправдана. Поэтому и не удивился Петер, когда его Тарас, наконец-то раскурив свою отсыревшую сигарету, вдруг с чувством заговорил, вне всякой связи с лично пережитым, о той, потрясшей всех трагедии, что разыгралась в ближнем тылу соседней армии.
Это произошло в конце марта сорок пятого — до Победы было рукой подать. Немецкий бомбардировщик, один-единственный, проник в район железнодорожной станции. Навстречу ему взмыли истребители. Чтобы поскорее уйти налегке безнаказанным, фашист сбросил полутонную бомбу в лесную чащу, не догадываясь, что пролетает над самым командным пунктом одной из армий. Бомба угодила точно в землянку — столовую армейского полка связи, где находилось более семидесяти человек, главным образом девчата, воевавшие еще под Сталинградом, на Курском выступе. И все они погибли. Все…
— Если бы не сам командарм написал о такой трагедии, то никакому романисту никто бы не поверил, — сказал Воеводин. — Стало быть, главные книги о войне еще впереди. К слову пришлось: ты, Петер, обещал исторический очерк о «Курляндском котле». Пишешь?
— Помаленьку.
— Не откладывай ты…
— Я не командарм, мне потруднее.
— Нет, тебе легче. Ты историк, ты можешь окинуть мысленным взором всю панораму войны с главного ее НП — с высоты Победы. Между прочим, о нашем «котелке» мало что сказано в литературе. Все больше о центральных фронтах, о южных. Понятно, у нас тут не было ни Балатона, ни Берлина, но мы захлопнули на Курляндском полуострове тридцать дивизий, большую часть которых противник так и не смог перебросить на помощь тому же Берлину. Помнишь, как дрались наши солдаты, когда освобождалось одно европейское государство за другим? Держать оборону в то время было сущей пыткой. Берлин уже пал, а в Либаве еще хозяйничали немцы. Кое у кого, наверное, сложилось впечатление, что мы здесь тихо отсиживались вплоть до самой капитуляции Германии. Стало быть, надо написать обо всем этом. К счастью, ты не ударился в древнюю историю.
— Для меня, драугс, хватит и новейшей истории.
Тарас невольно измерил на глазок медностволые ближние сосны, качнул головой.
— Ну и махины! Сколько им, как ты считаешь?
— Лет двести, двести пятьдесят, — сказал Петер. — Выжили без всяких медсанбатов.
— Ты о чем? — Тарас с недоумением глянул на него.
— В Риге и сейчас рвутся пилы на лесозаводах, получающих отсюда кругляк. С виду стволина крепкая, ровная, без единого сучка, но стоит пустить ее в дело, как пилорама выходит из строя от осколков. Человек бы давно погиб, имея столько ран, но этих великанов и война не могла осилить.
— А помнишь: «Сломанные сосны» Райниса:
Над морем промчался ветра шквал,
Высокие сосны он сломал, —
Морские просторы их взоры влекли,
Согнуться, укрыться они не могли.
Ты, злобная сила, сломила нас,
Но, знаем, расплаты настанет час.
Последние стоны в просторы летят
И ветви о вечной борьбе шелестят.
И сломанных сосен продлились дни.
Всплывают из волн кораблем они.
И в бурю гордо корабль плывет,
И с бурей снова борьба идет…
— Знаешь на память? — удивился Петер. — Но то аллегорические сосны — у Райниса. А эти, видишь, живые.
— Стало быть, и доселе рвутся пилы от осколков? Зато в мартенах Лиепаи добрый десяток лет переплавляли готовый металлолом «Курляндского котла». Вот на кого славно поработали артиллеристы — на сталеваров.
Они посидели еще немного на бровке старой траншеи и поднялись, — надо было ехать дальше. Тарас опять оглядел черничную кулижку, откуда его, потерявшего сознание, Лусис вытащил из лап самой смерти.
— Одну минутку, — сказал Петер и нагнулся. — Боровики.
— Где?
— Да их тут целое семейство.
Воеводин сторожко пригляделся, будто стоял у края минного поля. Верно, сколько отличных боровиков, едва припорошенных летучими сосновыми иголками. Даже сквозь ягодник выпирали наружу тугие белые грибы.
— Вернемся домой, Милда приготовит отличную закуску, — пообещал Петер.
До конца дня они успели побывать и на Вентспилсском побережье. Открытое море слегка зыбилось под свежим бризом: тяжеловатые зеленые валы устало накатывались на песчаные отмели, мешая чайкам охотиться за салакой. Чайки низко кружились над пологими волнами, неистово кричали, недовольные тем, что море не церемонится с ними даже в этот великолепный вечер… А там, в оранжевой дали, словно отрываясь от водной глади и зависая, шли рыбацкие траулеры; и за ними угадывался большой корабль, может быть, один из тех, что ходят отсюда через океан на Кубу. Что ж, само море не изменилось с той поры, когда смолкла пушечная канонада на его дюнных берегах. Но вместо торпедных катеров, что сновали здесь, упруго растягивая кипенные шлейфы, виднеются на юге, где осталась Лиепая, далекие паруса яхтсменов; да в небе, вместо вороватых «мессеров», важно плывет пассажирский лайнер, быть может, с беспечными туристами на борту. Внешне давным-давно ничто не напоминает о войне, только в натруженных сердцах нет-нет да взрываются детонаторы солдатской памяти — и тогда глубинная боль возвращает тебя на исходные рубежи Отечественной…
