Юрий Ефименко - Маленькая повесть о двоих
Самым поразительным мы находили редко возникавший перед городом двухтрубный буксир «Рабочий». Он проплывал словно крейсер «Варяг» — легендарно красивый и гордо одинокий в своей красоте. Он не казался уткой. Братья Драницины считали и настаивали, что он самый быстрый из судов на реке. Дранки были упрямыми и никогда не передумывали. Для нас с Ленькой Фартушным главным было то, что он самый сильный — вел за собой целые караваны барж. Возможно, правда была и в том, и в другом.
Как добрый приятель мне встречался однопалубный пассажирский пароход «Карпенко». Однажды в выходной он работал на левобережном перевозе, и у него остановилась, машина. Несколько часов мы простояли на якоре на виду у всего города. Весь парк сочувствовал нам. Слоняясь по пароходу, взрослые плевались, кляли его, уверяли друг друга, что его машина служила еще царизму. Пассажиры поругивали глубоко интеллигентными словами (такие раньше были чаще в ходу, чем ныне), команда — еще глубже неинтеллигентными (которыми издавна славился простой российский человек, баловалось загнивающее дворянство, а сейчас бравирует и современный интеллигент). «Карпенко» терпеливо выслушивал, попыхивал паром, поскрипывал якорной цепью. Одолев к вечеру оставшиеся полкилометра, он отправился прямиком в затон и долго не показывался на реке. Увидеть, что он все еще на плаву, трудится (его сделали агитпароходом), было всегда радостно. Как столкнуться на улице с хорошим знакомым, которого, помня его возраст, давно уж» похоронил в мыслях.
Речные трамвайчики, целая россыпь драгоценных камней, «Берилл», «Хрусталь», «Топаз», «Аметист», другие их собратья, за ними более степенные «ОМы», начиная с «Блюхера», принесли с собой своеобразный речной урбанизм. Похожие друг на друга, как граненые стаканы, они стали незаменимыми для рыбаков и дачников, так умножившихся за последние десятилетия и числом и направлениями. Последний оплот транспортной демократии. На них можно сунуться с собакой, с мешками и громоздкими рюкзаками, с закутанными мешковиной саженцами, связками лопат и мотыг, с пакетами досок, с мебелью, с корзинами и кошелками, набитыми урожаем,◦— и все это без всяких скандалов и каких-либо доплат. Всех возьмут и все увезут. Но, кажется, уходит и их век. У судов, как и людей, смена поколений неизбежна. Лишь бы обязательно к лучшему, чего нельзя не пожелать и людям. Как бы там ни было, с послужившими тебе судами свыкаешься, как с хорошими и добрыми соседями. И потому их уход — невольная подсказка, что и ты уже прожил немало и тебе остается не так уж и много.
Многие ли в городе еще помнят знаменитый катер «Смелый»?
Со своим грозным, как у миноносца, названием он лишь, как челнок, мотался между правым и левым берегом. От зари до зари. От лета к лету. Он был городским перевозчиком, исполнявшим свои обязанности изо дня в день аккуратно, терпеливо.
На «Смелом» перебывал весь город. Его трапы были отполированы до зеркального блеска, который поддерживался все лето тысячами подошв крепких мужских туфель, женскими босоножками и детскими сандалиями. «Смелый», я уверен, занимал первое место в пароходстве по количеству швартовок. К «Смелому» все были так же привычны, как к автобусам на улице Карла Маркса. Без него летняя река показалась бы странной, опустевшей, чужой. Поворошить семейный фотоархив, он обязательно окажется не на одном снимке, если вы снимались возле реки. Так, однажды всей дворовой компанией мы присели сняться на память перед Утесом, кто-то из нас нажал спуск, в кадр вместе со своей задранной кверху лодчонкой на корме торжественно вплыл «Смелый».
Забылись уже и почтовые глиссеры, крохотные каплевидные суденышки, проносившиеся мимо города под левым берегом с грохотом и в веере брызг, из которых показывались только его нос и сверкающий диск самолетного пропеллера. Их ангар стоял на месте Дворца спорта. Люди в старых летчицких кожанках вытаскивали свои кораблики наружу с первым теплом. Перебирали моторы, красили корпус и подкрылки, довольно часто перекуривая и пригреваясь на мартовском солнце.
У реки, как и у железной дороги, есть свое расписание. И я хорошо знаю тот предвечерний час, когда, взойдя на Утес, обязательно встретишь «Метеор» из Комсомольска. Он покажется со стороны моста и через минуту пройдет под самым Утесом с низким гулом и пренебрежением к извечной здесь толчее мелких волн, а затем, возле дебаркадера, кажется, уже мимо пролетит, вдруг мягко осядет на днище. И озарится изнутри светом, ожиданием встреч и беспокойством тех, кому еще продолжать путь, пересаживаться на поезд или самолет.
Позже, в сумерках, отойдет теплоход на Николаевск. Медленно развернется под «Славянку» («Прощание славянки»). И музыка, старинный русский прощальный марш, а ныне всего лишь короткий гимн дорожному расставанию, вместе с напутственными словами и взмахами руки лишь ритуал пароходных проводов, много раз слышанная мелодия в эти минуты странно изумляет, непонятно отчего щемит сердце, приоткрывает в душе запыленные сундуки, наполненные свежестью лугов и полей детства, и уличает в великом числе замков на них. В вечерней тишине, накатившейся на город из-за реки и пригладившей ее поверхность, теплоход минует Утес шумно, светясь обильно прерывистой лентой каютных окон и иллюминаторов, пышными фонарями салонов и их колеблющимся отражением на воде. И всему на нем быть своим чередом: вахтам команды, пассажирским разговорам, оживлению и суете знакомств и одинокой, неприкаянной фигуре на быстро опустевшей палубе, неизвестной печали и пристальному взгляду, не замечающему, что город уже давно погрузился в даль и мимо, еле угадываемо, тянется нежилой, без единого огонька берег.
Рыбаки…как божества древнеиндийских храмов, неподвижно, в замысловатых позах что ни вечер сидят и стоят вдоль реки по всему городу. Летний закат красновато отражается на их сосредоточенных лицах. Река полушепотом выбалтывает у их ног свои скуднеющие рыбацкие тайны. Вместе со всеми, кто прогуливается в это время по набережной, с пенсионерами, с парочками, с задумчивыми интеллигентами и с небольшими компаниями приятелей или соседей из окрестных домов, я часто задерживаюсь, высматриваю, что вытащит тот, в шляпе, вдруг остервенело, лихорадочно заработавший катушкой спиннинга. Как и он, я буду разочарован. Конечно, сорвалось. Но удаче он обрадуется намного больше моего, хотя и не выскажет своей радости открыто. Городской рыбак — особенный.
Азарт, как бы ему ни приходилось туго от хронического невезения, тлеет в нем лампадкой. Его умение, каким бы он ни был неудачником, растет год от года. У него есть чему поучиться: разбираться в наживках и насадках, понимать особенности крючков, удилищ, лесок, подсекать, забрасывать «закидушку», часами молчать, преодолевать препятствия семейного порядка… Всего не перечесть. Леска, ныряющая под углом в воду, для него не просто орудие лова, а его собственный нерв, которым он ощущает дно и безошибочно различает легкие толчки волн и еле уловимые подергивания осторожной рыбы. По этим подергиваниям он способен даже определить, что за рыба пытается сыграть с ним в прятки. При этом он свободен от промыслового плана, от начальства, от нелюбимых, кем бы они ни приходились, от скуки. А то и от самого себя.
Мне все чаще и чаще хочется присоединиться к этим людям. Часы, проведенные у реки, не кажутся потерянными, как жалеешь о них после иной встречи, иных разговоров и даже иных дел, которых каждому хватает.
Рыбачить, в той или иной степени, в городе умеет почти каждый. Из моих знакомых и даже полузнакомых — все. В крайнем случае — вприглядку. С удачей гораздо хуже дело. За последние несколько лет несказанно повезло — на моих глазах — только моему младшему племяннику Антону. Он поймал щуку без всякой снасти, запустив в нее камнем, когда она гонялась на мелководье за мальками. Мы с ним смотрели на нее как на заморское диво. Это вам не те времена, когда эти щуки лежали на Верхнем и Нижнем рынках поленницами. Сейчас и на сазана сбегаются поглядеть, будто на русалку.
Я не бывал в тех местах, на загородных островах и протоках, куда уезжают на несколько дней и откуда возвращаются вечерним катером в воскресенье в закатанных болотных сапогах, в пропахших дымом и рыбой куртках, с плотными рюкзаками. Что в тех рюкзаках — неведомо. Хорошо прикрыты. Наверное, бывает и рыба. Это — заядлые рыбаки. Я отношусь к ним с большим уважением. Раньше среди таких у меня было немало знакомых, которые в воскресный вечер вываливали в ванну сотню карасей, и жены бежали срочно раздавать их соседям.
Но мне гораздо милее скромный и сугубо городской рыбак, отправляющийся после работы к реке и высиживающий с нею лицом к лицу до полных сумерек. Он о чем-то думает все время, и далеко не рыбацком. Не отрывая взгляда от глади, закурит, и сделает это как-то особенно: прикрыв огонек ладонью, задумчиво подержав потом спичку перед глазами, а затем решительно отбросив ее. Его совершенно не занимает публика, нависающая за спиной, как не замечает он шныряющих подле него, чуть ли не между ног, воробьев, приноровившихся таскать у него хлеб или выклевывать из банки червей. Кроме воробьев, гораздо реже, его навещают знакомые — спустятся к нему поболтать коротко. Приходят родные, молча посидеть рядом. Из них чаще всего — молодые жены. Немолодым, конечно, хлопот хватает и без того. После заката он смотает снасти, неспешно соберется и к ужину вернется домой. В самом крайнем случае он может купить одну-две рыбины (или рыбешки) возле гастронома, где по вечерам часто торгуют свежей рыбой довольно туманные личности с абсолютно ясной целью — выпить на выручку.
