Александр Чаковский - Невеста
— Вы и сейчас считаете его виноватым? — спросил Комаров.
— Разумеется! Правда, я слышал, что Васин подал заявление, в котором отказывается от своих показаний, но…
Внезапно Пивоваров осекся: в дверях кабинета он увидел Толкунова. Старшина одернул китель и громко, по-солдатски, доложил:
— Разрешите? Явился с опозданием, потому как туман. На дежурстве задержался. Разрешите присутствовать?
— Проходите, товарищ Толкунов, присаживайтесь! — Комаров вышел ему навстречу. — Понимаю, туман.
— Не было никакой возможности уйти с дежурства. Машины идут гуськом, пять километров в час! Один грузовик все-таки прижали. МАЗ. Ничего серьезного, только крыло повредили. Разрешите сесть?
Пивоваров как-то весь опустился и все смотрел на старшину неподвижным взглядом, будто не узнавая его.
— Здравия желаю, товарищ капитан, — произнес Толкунов, заметив его взгляд, и сел на свободный стул рядом.
— Итак, товарищ Пивоваров, — снова заговорил Комаров, — вы сказали, что по-прежнему считаете Харламова виноватым. Верно?
Пивоваров молчал. Казалось, он не слышал вопроса.
— Мы слушаем вас, товарищ Пивоваров! — напомнил ему Комаров.
Пивоваров наконец очнулся. Он провел языком по губам и едва внятно произнес:
— Обстоятельства… суд подтвердил… можете проверить…
— Зачем же мы будем проверять суд! Это дело органов юстиции. У нас здесь разговор чисто человеческий, партийный… Вы член партии?
— Нет… — растерянно произнес Пивоваров и добавил: — Всю жизнь хотел… период культа… я…
— Это дело личное, — мягко заметил Комаров, — хотя мне и не совсем ясно, при чем здесь культ личности. Значит, вы считаете, что Харламов виноват. А вы, товарищ Толкунов, насколько я знаю, придерживаетесь другого мнения. Старшина Толкунов, — пояснил он присутствующим, — был тем милиционером, который задержал машину Харламова на Воронинском шоссе…
Внезапно Пивоваров провел рукой перед глазами, точно отгоняя от себя что-то, и сиплым, каким-то надтреснутым голосом произнес:
— Что же это получается, товарищи! Ведь это же переследствие! А как нас партия учит? Кому подчиняется суд? Только закону! Надо мной свое начальство есть. Управление милиции, прокурор!
Тяжело дыша, он расстегнул воротник кителя и сел.
— Вы правы, — спокойно сказал Комаров. — Следствие и суд подчиняются только закону. Как следователь, вы нам не подотчетны… Но есть такое понятие: совесть. Совесть советского человека. Государство доверило вам решение человеческих судеб. Оно полагалось на вашу совесть. Это она, ваша совесть, по-прежнему утверждает сейчас, что Харламов виновен?
— Я еще молодой следователь!.. — жалобно воскликнул Пивоваров. — Если виноват, скажите. Я признаю. А то какие-то очные ставки… да еще с младшим по званию.
— Вы имеете в виду старшину? — спросил Комаров. — Но он пока молчит. Может быть, ему и сказать нечего?
— Как так нечего? — раздался недоуменный голос Толкунова. — Я же рапорт подал! По начальству. И письмо в обком написал. Как член партии. Может, товарищ Пивоваров, скажете, не по уставу, действовал? Я, как с вами тогда поговорил, сразу понял: нельзя вам судьбу человеческую доверять. Опасно! Теперь, значит, товарищ секретарь обкома, разрешите доложить, как дело было… — Он вытащил из кармана потрепанную записную книжку и вопросительно посмотрел на Комарова.
— Не надо, старшина. Я читал ваше письмо. Понимаю, не мог Харламов наезда видеть. А рапорт ваш начальство, надеюсь, рассмотрит. — Комаров помолчал немного и с горечью сказал: — У меня к вам только один вопрос, товарищ Пивоваров. Ведь Толкунов доложил вам, как все было на самом деле. Почему же вы продолжали уже здесь, в обкоме, утверждать, что Харламов виноват?
— Я не мог полагаться на непроверенные обстоятельства! — вскинулся Пивоваров. — Поэтому и говорил…
— Нет, товарищ Пивоваров, опять вы кривите душой… Просто вы не знали, что нам известно о деле Харламова. Какой-то монтер, один из тысячи… И то, что Толкунов напишет в обком, вы тоже не предполагали. Не верили, что он сможет появиться в этом кабинете. «Младший по званию»… Вы забыли, что он носит не только то звание, которое обозначено на его погонах. У него есть и другое. Коммунист.
— Я предлагаю кончить разговор, — неожиданно вмешался Волобуев. — Пусть областной прокурор немедленно займется этим человеком. — Он презрительно кивнул в сторону Пивоварова. — Еще хочу сказать: я погорячился. Теперь понимаю — напрасно. Во всем этом деле я виноват. Получил рапорт, брякнул сгоряча несколько слов этому… Пивоварову. Об истории на Воронинском шоссе знал только в общих чертах. Был под впечатлением… В общем, теперь мне все ясно, — виноват…
Волобуев опустил и тут же вскинул голову. На лице его снова появилась широкая, добродушная улыбка.
Услышав, как Волобуев говорит о своей вине и в то же время обводит всех победным взглядом, Валя испугалась. Ей стало страшно при мысли, что люди могут поверить ему, его мгновенному раскаянию, его широкой, обезоруживающей улыбке, и он уйдет отсюда таким же, каким вошел, с высоко поднятой головой, с сознанием своей силы, хитрости, превосходства. Уйдет, обманув всех и смеясь над всеми…
— Разрешите? — В дверь просунулась голова, блеснули стекла очков.
— Антон Григорьевич! — крикнула Валя.
— Опоздал? — негромко спросил Митрохин, щуря близорукие глаза. — Только что с самолета. Пять часов на аэродроме просидели, Зареченск не принимал.
— Заходи, Антон Григорьевич, заходи! — радостно и, как показалось Вале, с облегчением воскликнул Комаров. — Как раз вовремя. А то товарищ Волобуев уже предложил кончать разговор.
Волобуев все еще улыбался. Но теперь это была поразившая Валю странная улыбка. Казалось, она существует отдельно от лица, наспех приклеена к нему и едва держится…
— А я не задержу Иннокентия Гавриловича, я позволю себе задать ему только один вопрос. Что же было написано в том письме?
Медленно, как бы по частям, улыбка стала исчезать с лица Волобуева. Сначала перестали улыбаться глаза, затем губы и щеки. Теперь лицо его выражало только ненависть.
— К-какое письмо? — сквозь зубы переспросил он.
— То самое!
— Я же вам тогда ответил! — крикнул Волобуев. — Харламов жаловался, что к нему плохо относятся в бригаде, разводил склоку…
— Нет, товарищ Волобуев, — печально сказал Митрохин. — Он писал о другом…
— Опять ваши иезуитские штучки?! — взорвался Волобуев. — Откуда вы знаете? Где оно, это письмо? У вас в кармане?
— Нет, — покачал головой Митрохин, — вы знаете, что письма нет. Харламов разорвал его на ваших глазах. Ваш вопрос имеет риторический характер.
— Какого же черта, — в ярости кричал Волобуев, — вы опять морочите мне голову своими догадками?! Откуда вы знаете, что было в письме?
— Мне сказал Володя Харламов.
— Володя?! — крикнула Валя. — Где он? Здесь?
— Нет, Валюша. Просто я съездил к нему.
Митрохин снова обернулся к Волобуеву:
— Значит, вы предложили кончить разговор, Иннокентий Гаврилович? Все прояснилось? Вы, конечно, уже рассказали, какое письмо написал вам Харламов? Как ему тяжело было сознавать, что в движение за коммунистический труд вносятся ложь и показуха? Как вы убеждали его смириться, как угрожали ему?
— Клевета! — Волобуев ударил кулаком по столу. — Я разговаривал с ним, как старший товарищ. Пытался его убедить!..
— В чем?! В чем вы пытались убедить его, Иннокентий Гаврилович? В том, что честный советский человек должен драться за правду до конца? Нет! Вы убеждали его в необходимости закрыть глаза. Замолчать. Смириться! О, я не сомневаюсь, что вы облекли все это в самую ортодоксальную терминологию. И Харламов уничтожил свое письмо. Я думаю, ему стало стыдно. Стыдно за вас, горько за свою наивную веру в старшего товарища…
На мгновение стало совсем тихо.
— Что ж, — негромко сказал Комаров, — пожалуй, теперь и в самом деле надо кончать. Уже поздно. Всем пора домой. — Он поглядел в окно, за которым сквозь туман едва пробивался свет уличных фонарей. — На сегодня хватит. Высказались все, кроме…
Комаров обошел стол и остановился за Валиной спиной.
— Но мне кажется, Валя, вы уже сказали все, что могли. Своим упорством, своей верой в справедливость, своей преданностью человеку, которого любите.
Комаров положил руки на плечи Вали и, казалось, хотел еще что-то добавить, но в этот момент Кудрявцев с трудом произнес:
— Вы ошиблись, товарищ Комаров, молчала не только моя дочь. Я тоже…
— Знаю, Николай Константинович. Но я и не рассчитывал на то, что вы будете говорить. Я пригласил вас в надежде, что вы будете слушать. А говорить? Думаю, что не надо вам сейчас говорить… Теперь я хочу проститься с вами, товарищи. Скоро мы соберемся снова и продолжим наш разговор.
