Борис Полевой - Современники
Павлу Борисовичу не раз доводилось читать лекции в высших учебных заведениях и однажды даже делать доклад в научно-исследовательском институте. Он уверенно излагал тему. Говоря о любимых вещах, он увлекался и едва сдерживал себя, чтобы давать время на перевод.
И тут он заметил старого человека в чисто выстиранном, даже отглаженном комбинезоне и с беретом на голове. Этот незнакомый человек почему-то сразу привлек его внимание. Что ему надо? Почему он с таким недоверием смотрит на руки московского гостя? Почему так насторожены мутноватые старческие глаза, которые изучающе и недружелюбно сверкают из-под седых бровей? А главное, почему он смотрит не в лицо, а на руки — да, именно на руки Павла Борисовича?
В одну из пауз, когда слова токаря переводились на венгерский язык, старик шагнул вперед и взял гостя за руку.
— Что вы хотите? — спросил Павел Борисович, слегка даже отпрянув от неожиданности.
Старик твердил какой-то вопрос. Смущенный переводчик смолк. Рабочие сердито шикали. Кто-то из задних рядов потянул старика за рукав. Директор цеха тоже пытался отвести его в сторону. Но старик стоял крепко, расставив свои толстые ноги, упрямо вновь и вновь повторяя те же слова.
— Да переведите же! Что он хочет? — спросил Павел Борисович.
По тому, как застеснялись окружающие, он почувствовал, что сейчас вот произойдет самое важное в этом его дружеском визите на венгерский завод.
— Он просит вас показать всем свои руки, — пробормотал смущенный переводчик.
Не отдавая себе отчета, что означает эта необыкновенная просьба, токарь понял только, что старый венгр в отглаженном комбинезоне не верит его словам. Дальше получилось все как-то само собой. Токарь сбросил пальто. Он спросил у Муски халат и достал из кармана брюк свой резец, который привез, чтобы показать его на венгерских заводах. Поставить резец на станок — дело нескольких минут. Укрепляя резец, Павел Борисович сердито бормотал, что рассказывать больше он не станет, а будет наглядно демонстрировать, как работают советские токари-скоростники.
Наладка станка — дело затяжное, но пока он возился на рабочем месте Муски Имре, вся окружающая его толпа точно застыла. Люди следили за быстрыми движениями рук, будто это были руки фокусника. Потом Павел Борисович выпрямился, вытер со лба пот и попросил увеличить число оборотов с трехсот до семисот.
— До семисот? — переспросил директор цеха, который уже несколько раз безуспешно пытался замять инцидент.
— Для начала попрошу до семисот.
— До семисот, до семисот! — прошелестело по толпе.
Старый человек в комбинезоне стоял впереди других; он еще недоверчиво, но уже смущенно следил за тем, как руки русского точно, с проворством несомненного мастера, орудовали у станка.
Между тем весть о том, что знаменитый советский токарь будет показывать свои методы, уже облетела цех. Толпа вокруг станка увеличивалась, уплотнялась. Семьсот оборотов! Это было неслыханно даже на этом первоклассном венгерском заводе.
Павел Борисович пустил станок, и пока он прогонял первую стружку, взоры всех сосредоточились на зубе резца с тем возбужденным вниманием, с каким завзятые болельщики смотрят на финишную ленту в дни соревнований.
Станок работал. Токарь все время слышал за своей спиной напряженное дыхание сотен людей. Понимая, что тут, на заводе, который совсем недавно еще принадлежал капиталисту, он демонстрирует перед людьми, только начинающими приобщаться к социалистическим методам труда, всю нашу индустриальную культуру, Павел Борисович испытывал тот радостный подъем, который всегда ощущал при опробовании каждого своего новаторского усовершенствования.
Все чувства заострены. Сердце бьется радостно, мозг работает с предельной четкостью, грудь глубоко дышит, хочется петь… Теперь уже он был уверен, что, увеличив скорость, он далеко не исчерпал мощности станка, что станок этот, хотя и значительно уступает новейшим советским моделям, еще таит в себе много нераскрытых резервов.
Станок и резец выдержали испытание. Он спросил:
— Сколько оборотов станок может дать максимально?
— Тысячу четыреста, но это предел. Это, так сказать, рекламный предел, — ответил директор цеха.
— Я прошу вас перевести на тысячу четыреста оборотов, — твердо сказал Павел Борисович.
Шум, похожий на тот, что пробегает по вершинам деревьев перед первыми ударами грозы, был ему ответом. Люди застыли. Только теперь Павел Борисович заметил, что никто уже в цехе не работает. Толпа стянулась к нему, как железные опилки к мощному магниту. Люди карабкались на штабеля железа, заполняли подоконники, гроздьями свисали с пожарных лестниц.
— Простите, я не могу этого разрешить. Может произойти несчастье… Ведь так никто еще в Европе не работал, — бормотал директор цеха.
Он был бледен, капельки пота сверкали у него на висках, намокшая прядь волос прилипла к высокому лбу.
— Так работают в Советском Союзе. Ничего не произойдет, я ручаюсь, — уверенно ответил московский гость.
И директор комбината, венгерский инженер, работавший когда-то на одном из советских заводов и знающий, что́ такое слово стахановца, разрешил произвести эксперимент.
Обороты были увеличены.
— Прошу всех отойти — может поранить стружкой! — громко сказал Павел Борисович.
Эти слова перевели несколько раз, но никто не послушался. А когда над бешено вращающейся деталью поднялся серый султан дыма и раскаленная стружка, извиваясь змейкой, рванулась из-под резца, толпа, ахнув, сама отпрянула. Кольцо раздалось. В нем остались только Павел Быков, стоящий у станка, да Муска Имре возле него. Умные, цепкие глаза венгерского токаря старались поймать, проанализировать, запечатлеть каждое движение московского гостя.
В цехе настала необычайная тишина. Кто-то, сорвавшись с подоконника, вскрикнул, на него сердито зашикали. Те, что стояли поближе, достав часы, следили за секундными стрелками. Когда деталь была готова, директор цеха громко объявил, что она обточена за две с половиной минуты вместо восьмидесяти минут по нормам завода.
И эта самая обыкновенная деталь, какие десятками лежали возле станка, сложенные в аккуратный штабелек, стала ходить по рукам. Ее осматривали как некое чудо, как изумительное произведение искусства.
Вот тогда-то в цехе и раздались аплодисменты, столь бурные, что Быкову показалось, будто от них дрожат устои, поддерживавшие потолок.
Старый рабочий в отглаженном комбинезоне, опустив глаза, медленно подошел к московскому гостю.
— Спасибо, товарищ, — сказал он, не поднимая глаз, — спасибо за урок! Это урок жизни.
Павел Борисович, в котором еще не погасло веселое напряжение работы и чувство победы, одержанной над неизвестным еще врагом, с удивлением ощутил прикосновение большой ладони незнакомца, ладони шершавой, как подошва. Теперь он понял, что перед ним не враг, как он подумал было сначала, а ошибавшийся друг, друг навсегда. И, задерживая его руку в своей, он спросил старика:
— А руки? Для чего вам понадобилось смотреть мои руки?
Широкое, оплывшее лицо старого рабочего покраснело до свекольного цвета.
— Я когда-то работал в Америке и слушаю иногда их радио, — выговорил он с некоторым усилием. — «Голос Америки». Там говорят, будто ваши трудовые рекорды — выдумка пропагандистов, И еще говорят, будто вместо рабочих у вас за границу посылают партийных функционеров и инженеров. Я не хотел, чтобы меня на старости лет водили за нос.
Теперь Павел Борисович все понял. И им вдруг овладел тот безудержный приступ смеха, который накатывает порой и на людей с большой самодисциплиной, когда тем приходится подолгу сдерживать свои чувства. Московский токарь хохотал звонко и заразительно, на весь цех. И вместе с ним смеялся его новый венгерский друг Муска Имре, смеялись все эти токари, слесари, фрезеровщики, пришедшие посмотреть его работу, смеялся директор цеха. И, наконец, оправившись от смущения, сначала улыбнулся, потом засмеялся и сам старый венгр, пожелавший смотреть руки Павла Быкова.
— Чтоб они все перелопались, эти американские врали! — приговаривал он, трясясь от хохота. — И выдумают же… Я, ребята, теперь скорей приемник сломаю, чем еще раз поймаю волну Нью-Йорка!
— Тебе б давно его надо сломать, дядя Лайош! Голова б светлее стала, — послышалось из толпы.
Обо всем этом со всеми подробностями рассказал мне однажды сам Павел Борисович, когда мы бродили с ним далеко на чужбине, в Италии, по парку города Милана в перерыве между заседаниями Второго Всемирного конгресса профсоюзов.
А потом, несколько лет спустя, довелось мне побывать и на дунайском заводе, в том цехе, где произошло когда-то описанное мной событие. Комбинат тогда уже носил имя Матиаса Ракоши, многое стало там неузнаваемым. Но Муска Имре работал на прежнем месте, и я познакомился со вторым действующим лицом этого рассказа.
