Виктор Крюков - Свет любви
Он подошел к Ершову и сказал:
— Сегодня же наденьте положенные вам погоны! В отдельную палатку перешли?
— Так точно, товарищ капитан! Но вот погонов нигде не купишь — порасхватали.
— Стыдитесь... товарищ офицер! — упрекнул Гурьянов.
«Офицерское звание обязывает и дисциплинирует, — думал Ершов, — но если бросить шутки, тогда и жить будет неинтересно...»
— Виноват, товарищ капитан, — вслух сказал Ершов, — сам не думал, что так получится...
— Будьте внимательней на занятиях. Вам одному из первых придется принять реактивный...
На следующий день механики провожали свои «старушенции» в последний путь.
«Прощай, аэродром!» — мысленно сказал Корнев, глядя на опустевшую стоянку из окна кабины стрелка-радиста. Его самолет сходил со стеллажей. По полю, к бетонной дорожке, одна за другой рулили машины Ершова, Еремина, Желтого. Только ТУ-2 Князева оставался на стоянке. Широкие крылья старых бомбардировщиков мерно покачивались, подпрыгивали хвостовые оперения.
— Спасибо за службу, друзья, — прошептал Корнев, думая о том, что скоро начнется новый этап в его жизни — учеба в Академии имени Жуковского.
Мысли его были прерваны ревом моторов на старте.
«Летчик прожигает свечи, моторы долго работали на малых оборотах», — механически подумал Игорь.
Самолет его рванулся и пошел на взлет. Есть ли что прекраснее этого мгновения!
Когда шли уже на посадку, сквозь плексиглас в носу фюзеляжа Корнев увидел огромный ангар на окраине города; несколько приаэродромных построек; матерчатый флюгер, надутый ветром; две линии железной дороги, между которыми на летном поле, как две простыни, белели две посадочные площадки. Прежде, когда Игорь пролетал над этим аэродромом, там было много учебно-боевых и учебно-тренировочных машин. Куда же они подевались?
Приземлившись, самолеты второй эскадрильи порулили не направо, к флюгеру, где некогда стоял один из учебных полков, а налево, к огромным, ослепительно сверкающим на солнце нефтеналивным хранилищам. Там было множество людей, стояло несколько тракторов и два танка такой величины, каких Игорь никогда не видел. Машина Корнева остановилась у фюзеляжа самолета с отсоединенными крыльями. Несколько консолей лежало рядом.
— Вторая эскадрилья! Ко мне! — скомандовал Пучков. — Становись!
Он объявил механикам, что машины они сдадут без всяких актов и формуляров: самолеты будут здесь деформировать.
— То есть как деформировать? — воскликнул Еремин.
— Неужели они так ни на что уже не годны? — удивился Князев.
— Как же так, без актов и формуляров? Это не положено, — сказал Громов.
Слова Пучкова ошарашили всех.
— Не дадим! — заорал Ершов. Весь строй загалдел.
— А вы думаете, мне не жаль? Столько лет вы холили и берегли в них каждую муфточку, на каждом шплинтике кровь ваша и пот. — При этом щеки Пучкова дрогнули. На него больно было смотреть. Было похоже, что он не авиационный техник, а председатель колхоза, где все лошади вдруг заболели сапом и их надо немедленно пристрелить. Но в ту же минуту он овладел собой и закончил так: — Приказ есть приказ, товарищи. Все машины исправны, но использовать их невыгодно: бензина сожрут больше, чем стоят сами... Их сдеформируют, отправят по железной дороге на завод, а нам дадут новые. Разойдись!
И хотя все понимали, что не потехи ради ломают самолеты, все же было как-то обидно, больно... Работящий Ершов чувствовал себя так, будто оказался не у дел. Приуныл Корнев, задумался старшина Князев, и совсем поник Миша Пахомов — рассеянный и чувствительный человек. Еще вчера он сидел верхом на фюзеляже и чистой ветошью протирал глаза самолета — прозрачные стекла кабин. Миша полюбил их, как живые существа. Самолеты! Красавцы и умницы! Он сроднился с ними, как с людьми, и вот...
Взревели два танка, встали друг перед другом, как два противника. Крошечный по сравнению с ними трактор опасливо прошмыгнул между ними, волоча за собой консоль — половину самолетного крыла. Когда консоль оказалась между танками, тросы были отсоединены, люди по команде разошлись за танки, и эти две стальные громады, отбрасывая гусеницами целые плиты земли, пошли друг на друга. Что-то зазвенело, жалобно, надрывно, как бы прося в бессилье помощи. Дюраль вздулся, внутри крыла хрустнуло, и крыло превратилось в плоскую рваную массу,
— Порядок! Негабарит прессуем в габарит!.. — весело закричал какой-то сержант-танкист, когда танки разошлись.
К нему подошел Миша. В его глазах блестели слезы.
— Я тебя самого сейчас спрессую в габарит. Еще радуется... пехтура!
— А ты что, летчик? Небось хвосты заносишь? — усмехнулся танкист.
— Эх ты, броневая душа!.. — Миша с угрозой помахал кулаком и отошел к самолету Ершова.
А хозяин этой машины, сорвав антенну с хвостового оперения, наотмашь жарил ею по матерчатым рулям, стараясь прорвать их увесистым белым изолятором на конце антенны. И никто не знал, срывал ли он на самолете свое зло или не хотел, чтобы он пошел на слом в целости и сохранности.
Тем временем трактор зацепил крюками другую консоль, приволок ее к танкам, и дюраль, корчась, опять застонал... Младший сержант Громов смотрел на все это так сосредоточенно, что не слышал, как позади него майор Шагов разговаривал с капитаном, протягивая ему обходной лист.
— Ну я-то причем здесь? — спросил капитан, рассматривая бумажку.
— Сам удивляюсь... Такой волокиты я, признаться, за всю службу не видел. Я знаю, что аэроузел — другая воинская часть, что с вами я не имел решительно никаких дел, но вот видите...
Шагов надел очки и указал на листок, где было отпечатано: «аэроузел».
Капитан взял бумажку.
— По службе мы не сталкивались, но уйти со службы без вас нельзя... — грустно добавил майор Шагов.
— Бывает и так, — сказал капитан, вынимая авторучку с золотым наконечником.
Консоль смяли и оттащили в сторону. Громов повернулся и увидел Шагова... Все тело его вытянулось, каблуки сомкнулись; напряженно прикладывая к голове руку, он сказал:
— Здравия желаю, товарищ майор!
— А... — снял очки майор, — здравствуй, дорогой, — и протянул ему руку.
Громов оторопел от столь необычного приветствия своего покровителя, почти никогда не снисходившего до рукопожатия подчиненному в звании сержанта.
А когда майор Шагов взял его под руку («Совсем по-граждански», — подумал Громов) и повел вдоль машин, бывший старшина без слов понял, что и в судьбе майора произошло что-то значительное, непоправимое.
— Вот, — обвел Шагов грустным взглядом ряд самолетов, — и старая техника не нужна, и офицеры старого закала не нужны.
В голосе чувствовались укор и растерянность, несвежее его лицо сморщилось, ноздри дрогнули. Майор вынул платок и протер глаза.
— Но ничего... — сказал он уже бодрее. — Мы советские люди и хорошо понимаем, что обстановка требует и перевооружения и омоложения армии... Действительно, многие из нас уже не служат, а дослуживают до пенсии. Подсчитывают, с какой пенсией уйдут через год, а с какой через три года. А новая техника требует новой военной мысли, изменения тактики и стратегии...
Громов слушал и по тону Шагова смутно понимал, что эти слова не горячее личное убеждение, не руководство к действию, а скорее старческое ворчание о том, чему в последние годы Шагов служил плохо, в чем сейчас и оправдывался. В последние дни Громов не раз думал: если бы не ретивая поддержка Шагова, он не ожесточил бы механиков против себя.
«И зачем это позднее раскаяние», — подумал Громов.
При всех противоречиях и недостатках он был сильный человек и презирал слабых. Он удивился, как изменился майор Шагов, и благоговение к этому военачальнику исчезало в бывшем старшине. «В нем есть что-то растерянное, испуганное, — подумал он. — Неужели и его демобилизуют?..»
Когда майор Шагов подтвердил это и пригласил зайти к нему домой, Громова на миг захлестнула волна сочувствия и прежней симпатии: все-таки не кто-нибудь приглашает его к себе, а майор Шагов, заметивший его еще в авиатехническом училище.
Вскоре Шагов уехал с начальником аэроузла на другой аэродром: и там ему надо было отметить обходной лист. Громов стал искать глазами Корнева. Тот стоял у самолета Ершова рядом с Мишей Пахомовым...
— Как чувствуешь себя, землячок? — насильно улыбаясь, подошел к ним Громов. С тех пор как его разжаловали, он ни разу не обратился к Корневу по званию. Зачем подчеркивать, что Корнев старшина, а он — только младший сержант.
— Самочувствие прекрасное... — ответил Игорь.
— Конечно, — грустно произнес Громов, — ты сейчас на седьмом небе: не сегодня-завтра станешь слушателем Академии Жуковского. Да и никто не прогадал, кроме меня. Почти всем желающим механикам, окончившим двухгодичные школы, дали офицера, а мне... Подумать только: даже задира Ершов — младший лейтенант, а я... Подумать только!
