Федор Панфёров - Бруски. Книга II
– Зачем и «за» и «против», раз одно предложение – всем пойти в коммуну? Других предложений нет и быть не может.
– А у меня есть, я предлагаю не ходить. Что? – ввернул Никита.
– А мотивировочка у тебя какая? – спросил Шлёнка и протянул руку, требуя мотивировочку.
Никита рассмеялся.
– Да-а какая?… Просто… просто не ходить.
– А-а-а, просто! – взорвался Шлёнка. – Ему просто! – И лицо у него покрылось белыми пятнами. – Просто! Мы третью неделю топчемся, а ему просто. Ишь, гусь какой, «просто»! Просто только кошки котят родят – и то слепеньких. Так, мужики, больше предложениев нету? Я голосую свое. Кто против? Прошу поднять руку. Митька! Считай.
Никто не поднял руки. Только Никита Гурьянов вскинул было руку, но немедленно же опустил ее. Плакущев же стоял позади Шлёнки, сдерживая смех, а Маркел Быков намеревался пробиться сквозь толпу и удрать с собрания.
«Чудаки! Вот так чудаки!» – подумал Кирилл и крикнул:
– Василий, голосуй и «за» и «против»!
Все повернулись к нему, вздохнули так шумно, как будто он открыл дверь в избу, куда их всех загнали и где они все задыхались, не имея уже сил открыть дверь или выбить окна.
Кирилл не считал голосов, он следил за лицами, за тем, кто и за что голосует, и удивился: за коммуну подняли руки родные Захара, Давыдки Панова, Чижика – все это были те, от кого Кирилл не ожидал такого шага, а остальные, большинство бурдяшинцев, тянулись за Никитой Гурьяновым. Никита даже вскочил на чурбак и, высоко вскинув руку, крикнул:
– Подымай, граждане! Не бойся: при советской власти живем.
Воздержался Плакущев.
– Я ведь за коммуну, – сказал он, – да вот народ не хочет, а я от народа ни на крошку.
Шлёнка двинул под собой табуретку и, собрав на столе бумаги, сказал так, как будто об этом только что дотолковались:
– Ну, мужики и бабы, завтра, значит, в девять часов утра соберемся здесь же… Собрание продолжается.
– Ой, мамыньки! Ноженьки не держат! – пожаловалась Елька – жена Ильи Гурьянова…
– Ничего. Зато голова на плечах поумнеет, – ответил Шлёнка и, подцепив Кирилла под руку, вышел с ним со двора.
– Ты что, Василий, измором, что ль, хочешь их взять? – засмеялся Кирилл.
– Такое дело, – начал Шлёнка, гордясь своей но: вой поговоркой, которая, казалось ему, придавала его словам особый вес. – Такое дело, ежели взять для примера конкретного лошадь, которая воздух глотает. Стоит в конюшне и – хам, хам, – наглотается, ажио раздует ее. С такой лошадью другую рядом ставить нельзя: приучится, за порченой потянется… И все эти за поедами тянутся – за Никитой, за Маркелом. Такое дело, с Митькой Спириным я толковал. «На кой, мол, пес тебе лошадь?» – «Хочу, слышь, по-людски пожить». Этот, стало быть, за Никитой тянется. Никита глотает, а он за ним.
– Ой, какой ты молодец стал! – искренно любуясь им, проговорил Кирилл.
– Надо с этих, с поедов, шерстку срезать, рыла им в другую сторону повернуть, – продолжал Шлёнка и пожалел: – Давно Лукерью не видал свою, как она там?
– Верно, – согласился Кирилл и тут же подумал о Стешке и о том, что ему следует на время отложить наступление на села и заняться хозяйством коммуны.
2
Кирилл два дня работал на берегу Волги, куда на тачках подвозили торф. Торф доставляла ручным способом группа Петра, племянника Чижика. Доставляла она его с пуда, взвешивали около штабелей, а не на барже, отчего слишком много было лома, слишком много торфа терялось по дороге от карьера до баржи. Кирилл первое время не мог понять, в чем дело, почему так небрежно доставляют торф даже при сдельной оплате труда, а потом догадался, что все зависит от того, где взвешивают торф, что, взвесив торф у штабелей, возчики несутся с ним, как угорелые, желая только как можно скорее свалить его где попало. Кирилл снял с работы Петра, во главе группы поставил Николая Пырякина, заставил взвешивать торф не у штабелей, а на барже. Затем распорядился устроить две телеги-плоскушки, пудов на сто каждая, и прикрепил к ним два трактора. После этого большинство людей освободилось, и доставка пошла скорее – без лома и утери.
В середине второго дня на «Бруски» из города снова заявился Яшка. Он в городе заделался «выдвиженцем» при газете и приехал теперь не один, а с человеком в роговых очках, похожим на филина. В столовой они подсели к Стешке, и Яшка решил пошутить:
– т Последний разок хочу посидеть с женой. Вот жена моя и не моя, – сказал он корреспонденту.
– Посиди-ка да погляди, а я поем, – кинула Стешка.
Кирилл ждал – Стешка уйдет, а она сидела, спокойно подносила ложку ко рту и, намеренно чавкая, облизывала ее.
– Это кто такой? – поинтересовался Кирилл.
– Корреспондент, – ответил человек в роговых очках и, рассматривая листик бумажки, где написано было меню, сморщился.
– Что же у вас тут коммунистического? Работают у вас за деньги, обеды за деньги.
– А это мы для того плату за обеды ввели, – намеренно грубо сказала Стешка, – чтобы приезжие бесплатно не обжирали нас.
– У вас же капиталистические отношения, – продолжал корреспондент, делая вид, что не слышал Стешку. – Такая штука вас к социализму не приведет.
– А мы об этом и не думаем, – прикинувшись дурачком, произнес Кирилл и, издеваясь над корреспондентом, продолжал: – Мы вот насчет того больше: пожрать, поспать да на шармака бы где цапнуть.
– И с бабами погулять, – добавил Яшка.
– И от этого не прочь: мы не евнухи.
Стешка мельком укоризненно посмотрела на Кирилла и, не кончив еды, вышла из столовой.
– Интересно, интересно, – подчеркнул корреспондент так, как будто уже знал обо всех проделках в коммуне и, доставая деньги из бокового кармана, попросил себе обед.
– Чеки давайте, – сказала Лукерья, жена Шлён-ки. – Вот такие.
Корреспондент разгладил чек и прочитал вслух:
– «Чек коммуны «Бруски». Десять копеек». Да-а. Подрыв, подрыв, знаете ли, – он потряс чеком перед Кириллом, – подрыв нашей финансовой системы. Свои денежки завели. У вас тут социализмом и не пахнет.
После ухода Стешки корреспондент вдруг показался Кириллу совсем чудаком, и Кирилл снова принялся строить из себя дурачка:
– Да какие это деньги?… Это же чеки… грамотки. А впрочем, вы покопайтесь, покопайтесь, у нас не такие еще подрывы найдете… Я мог бы вам по секрету кое-что сказать, да вот брюхо у меня болит…побегу-ка скорее, – и вышел из столовой, зная, что корреспонденту, когда он вникнет во все винтики коммуны, понравится хозяйство и тогда тот сам будет смеяться над своими поспешными выводами.
Он хотел было продолжать свои усовершенствования по доставке торфа, но, подойдя к берегу Волги, заметил, что его веселое и бодрое настроение спадает, и он, сам еще не зная почему, ощутил в себе такую же тревогу, какая бывает у путника, когда он в ростепель переходит через Волгу по вспученному льду.
Он знал только одно – тревога зародилась у него при виде Яшки. Но теперь он почему-то больше думал о корреспонденте. Конечно, Яшка постарается показать корреспонденту коммуну с плохой стороны, а в хозяйстве плохих сторон еще сколько угодно. Взять хотя бы ту же доставку торфа. Разве можно столько терять его при переправе от штабелей на баржу? И это корреспондент может подхватить и «тиснуть» в газете.
«Впрочем, плюнуть на все надо», – сказал он себе и тут же понял, что с таким настроением ему лучше не ввязываться в работу, иначе он не выдержит, обрушится на кого-нибудь, а этого, особенно теперь, делать вовсе не следует.
– Коля! – крикнул он Пырякину. – Ты так и продолжай. – И ушел на торфяник.
Резка торфа на топливо закончилась. Вправо от первого озера было вынуто около пяти гектаров торфа, и теперь там зияла огромная яма. Дальше торф готовили на удобрение и на подстилку. На разработке действовали одиннадцать бригад, по двадцать восемь человек каждая. Первой шла бригада Ивана Штыркина. Она в день вырабатывала раза в два-три больше остальных, тянула всех за собой, и вечером при подсчете члены штыркинской бригады дразнили отставших, смеялись над теми, кто выработал меньше их.
– Молодцы, молодцы! – хвалил их Кирилл, когда ему рассказывали, как работает бригада Штыркина. – Вот это и есть социалистическое соревнование. Их надо премировать.
И совсем недавно совет коммуны премировал бригаду Штыркина, дав каждому по паре яловочных сапог и по рубахе.
Но сейчас, увидев Ивана Штыркина, Кирилл поразился: Иван большим ножом с дубовой ручкой резал торф сверху, как огромнейший кусок хлеба. Нож резал торф с хрустом, с хлюпаньем, и с хлюпаньем, тяжело дышал Иван. Смертельная усталость туманила Ивану глаза, лицо заросло курчавой спутанной бородой, а на висках образовались ямки… Иван весь высох, и когда его о чем-либо спрашивали, он несколько секунд стоял, как глухой, который не хочет признаться окружающим в глухоте. «Жадность», – мелькнуло у Кирилла.
– Сколько они в день зарабатывают? – спросил он у Давыдки.
