Сергей Антонов - Овраги
Он снова, уже в страхе стал прислушиваться, опершись на локоть.
Кажется, хлопнула входная дверь… Ну да, она, Катерина. Вытаскивает из рамы обломки стекла. Заметает осколки.
«Ну вот и все, — подумал Роман Гаврилович, успокаиваясь. — И нечего было паниковать. И Митька, конечно, спит в школе… Так и должно быть».
— Катерина! — позвал он. — Брось возиться! Потом!
— Иду.
Прошла еще одна очень долгая минута.
— Чего ты там копаешься?
Она возникла в темноте, босая, беззвучная, сняла блузку, юбку, бережно повесила на спинку стула, не торопясь, забралась под одеяло и обняла Романа Гавриловича.
— Ну и копуха, — попрекнул он полушутя, полусерьезно. — Ясно, почему колхоз из прорыва не вылезает. Черепашьи темпы.
— Ишь ты, какой сурьезный. Дыру в окне надо было закупорить ай нет?
— Перелезай к стенке.
— Как скажешь… Батюшки, что это у тебя тут?
— Наган. Он у меня всегда под подушкой ночует.
— А не стрельнет?
— Это смотря как будешь себя вести.
— Обожди, крестик сыму. Обожди, касатик…
И, когда в дверь постучали, никто не отозвался. В это время Роман Гаврилович и Катерина видели только то, что желали видеть, и слышали только то, что желали слышать.
Первой встревожилась Катерина.
— Дверь замкнула? — спросил Роман Гаврилович.
— Замкнула. И засов заложила.
— Пущай стучат, — сказал Роман Гаврилович, обнимая ее. — Рабочий день окончен.
— Как же, касатик? А если Емельян?
— Лежи и молчи, — приказал Роман Гаврилович.
— Как скажешь.
Он осторожно стал натягивать брюки на больную ногу, опоясываться, нашаривая здоровой ногой шлепанцы. И, когда засовывал в карман наган, за окном раздался чужой голос:
— Есть кто живой?
Роман Гаврилович вышел. Спросил в темноту:
— Кто здесь?
— Я здесь. Тебя не добудишься.
В дыре разбитого окна торчала заиндевелая голова. Стеганка с воротником из цигейки, которой Катерина закупоривала окно, валялась на лавке. Не успел Роман Гаврилович опомниться, голова поехала и закричала:
— Тпру! Стоять, Серый, тпру!
Окна в доме Тихомирова были прорублены высоко. Человек стоял на облучке.
— Вот это кто! — узнал Роман Гаврилович агента. — Езжай к парадному подъезду.
— Крепко же ты дрыхнешь, товарищ Платонов, — сказал агент. — Сын в степи замерз, а тебе и горя мало.
Он отстегнул тяжелую полость и позвал:
— Вылезай, Митя. Приехали.
Митя лежал недвижно под теплым покрывалом.
— Митька, вставай! — скомандовал отец.
Мальчик только ногой дернул.
— Вот оно, сонное семейство! Тебя будил — кулаки отбил, теперь за него принимайся.
Митю втащили в горницу и, не раздевая, положили на печку.
— Где вы его подобрали? — спросил Роман Гаврилович.
— Под Хороводами. На большаке. Выехал из Хороводов, вижу, сидит пацан в башлыке. Свернулся ежиком, а в кулаке ручка, — агент кинул на стол ручку с пером номер 86.— А что у тебя за моргалка? Председатель колхоза, а ламповым стеклом не разжился. И холодище, как на улице. Куда годится?
Роман Гаврилович заткнул стеганкой окно покрепче и рассказал, что произошло.
— Выпад классового врага, — агент поднес камень к немигающим глазам. — Ваши кидали. Сядемские. С реки Терешки притащили. Беснуются. Не удается разбить железную связь рабочего класса с крестьянством — разбивают оконные стекла. Кстати, Митя просил возможно быстрей доставить его домой. Сказал, что нужно срочно передать папе секретные сведения, и заснул. У тебя тут никого нет? — спросил агент.
— Что ты! Кто может быть в такую пору… Спасибо, что сына привез. Небось десяток верст кривуля проехал.
— Твоему Мите благодарность надобно объявить. Помнишь, он дырки на папке накалывал? Полностью совпадают с дырками на френче.
— Значит, Макун заколол Шевырдяева?
— Значит, что Шевырдяев заколот вилами, которые были найдены у Макуна, — поправил агент. — Твоя логика понятна: Шевырдяев разоблачил кулацкое лжетоварищество и при этом нажил двух врагов — Чугуева и, следственно, Макуна. У обоих выбита из-под ног почва, оба бешено ненавидят Шевырдяева. Ясно, что они захотят отомстить. Культурный кулак Чугуев лично мараться не станет, а направит на это дело Макуна. Макун заманивает Шевырдяева в укромное место и закалывает его вилами.
— А что? Разве не так?
— Не так. В тот день, когда исчез Шевырдяев, Макун работал на цементном заводе в городе Вольске и лежал в больнице по поводу эмфиземы легких. У него чистое алиби.
— Обожди. А вилы?
— Что вилы? Спроси у Макуна: где взял вилы? Ответит: на дороге нашел. И у нас нет никаких оснований утверждать обратное… Очень важно, что нового узнал Митя.
— Может, разбудить?
— Не надо. Пусть проспится. У него, похоже, жар… А завтра надо с ним побеседовать. Можно у тебя переночевать?
— А чего же…
— Не помешаю?
— Что ты…
— Кстати, как себя ведет Суворова?
— Ты что? Думаешь, она Шевырдяева заколола?
— Мало ли что я думаю. Она у Чугуева батрачила?
— Кажется, да.
— Почему «кажется»? Ты председатель. Должен знать свой актив. Особенно неустойчивый. Суворова батрачила у Чугуева. И, больше того, она наотрез отказалась помогать следствию. Если ей верить, Чугуев — не кулак, а ангел без крыльев… Что это у тебя за антик с кандибобером? — кивнул он на комод, белеющий заиндевевшей бронзой. — Вроде его у тебя не было.
— С прежнего места жительства, — нехотя объяснил Роман Гаврилович. — Прибыл малой скоростью.
— Дорогое сооружение. Ящиков никак пять.
— Ящиков пять, да класть туда нечего.
— Я ведь почему интересуюсь. Чугуев батрачил в «Усладе» у помещика. После революции обстановка усадьбы была разграблена. Шел слух, что кое-что присвоил Чугуев. Вот мне и померещилось, не переехал ли этот комод сюда после раскулачки Чугуева.
— Мародерством не занимаюсь. Я тебе железнодорожную накладную покажу.
— Не надо. Нам с тобой нужно верить друг другу, товарищ Платонов. Оба мы боремся за одно дело, и дело это святое… Просто подумал, у тебя окно выбито, на холоде лакировка трескается. — Агент уставился на стеганку с цигейковым воротником. — Ты уверен, что у тебя нет посторонних?
— Проверь, если сомневаешься.
Из неловкого положения Романа Гавриловича выручил Емельян. Явился он мрачный, замученный и, глядя в пол, отрапортовал:
— Задание выполнил, Роман Гаврилович. В школе.
— Что в школе?
— Митька. Спит без задних ног.
— Где?
— В школе. Где ж еще ему быть.
— Так то другой Митька, — грустно усмехнулся Роман Гаврилович. — А наш — вон он. На печи.
— Правда?! — лицо Емельяна осветилось. — А я голову ломал, как бы тебе половчее соврать. Не доехал я до «Услады», Роман Гаврилович. Заплутал. А признаться духу не хватило. Митька, выходит, дома? А ну зажмурьтесь!
Секретарь ячейки размашисто перекрестился и приподнял занавеску над печью. Митя чихнул.
— Будь наркомздрав! — крикнул Емельян и осекся.
— Не тревожь его, — попросил Роман Гаврилович. — Пускай спит.
— Да он не спит! Он, я так считаю, без памяти. Бредит… Чем бы его укрыть потеплей!
Не успел Роман Гаврилович подняться, Катерина вынесла из-за загородки одеяло. Была она босая, в юбке и в ночной рубашке из грубого холста.
— Ты почему здесь? — выпучил на нее глаза Емельян.
— А иди ты… — отмахнулась она и полезла к Мите. — Батюшки! Вот беда-то! Хоть бы валенки с него скинули! Роман Гаврилович, градусник у нас есть?
— У кого это «у нас»? — сразу засек Емельян.
— Не зевай попусту, — обратилась она к нему. — Ступай к Парамоновне. Возьми порошки — аспирин, сушеного донника, меду и градусник. Скажи, утром рассчитаемся. Роман Гаврилович, бери топор, добывай где хошь жердины. Топить нечем. Юрий Палыч, подмогните. Знаю, вы на меня серчаете. Возьмите с койки подушку. Осторожней. Под подушкой наган. Заткните подушкой окошко. А стеганку я надену.
Роман Гаврилович взял топор и спросил:
— Гнедок у крыльца?
— У крыльца, — отвечал Емельян.
— Давай к Парамоновне! Верхом!
— А палочку начислите? — съехидничал Емельян.
— Начислим. Скачи.
Они вышли.
— Я все ваши разговоры слышала, — сказала Катерина агенту, — а вы кидаетесь на Чугуева. Да я Федота Федотыча с малолетства знаю. Он меня из детприемника взял, одел, выкормил и к труду приспособил. Разве стал бы он Макуна или кого другого на мокрое дело заманывать? Да он всей Сядемке отец был. Поглядели бы, как бабы ревели, когда его, ровно разбойника, с милицией из родного гнезда выпроваживали. Не дали хлеб из печи вынуть, бессовестные…
— В вашем положении о совести рассуждать рискованно, Катерина Васильевна, — вежливо предупредил Юрий Павлович. — А марать органы не позволим.
