Владимир Солоухин - Владимирские просёлки
Соседняя сосна оказалась с таким же знаком, и третья, и четвертая… Всмотревшись в глубину, мы увидели, что теперь все сосны несут на себе изображение огромной стрелы, а просматривался бор далеко, взгляд охватывал сразу сотни деревьев.
Через некоторое время мы заметили девушку в легком, свободном платье без пояска, в косынке, надвинутой на глаза. Она ходила с ведром от дерева к дереву, задерживаясь у каждой сосны не более чем на полминуты. Подойдя ближе, мы увидели, что тупоносым ножом она вычищает из железных колпачков белое сало и складывает его в бадью.
Когда бадья отяжелела, девушка пошла к крохотной земляночке, едва заметной даже вблизи, и выложила там содержимое бадьи в бочку.
Мы хотели разузнать у сборщицы живицы побольше подробностей о ее ремесле, но она ничего не стала рассказывать, может быть, испугалась незнакомых людей в бору, тем более что Серегина борода к этому времени могла уже внушить и недоверие, и даже опасение. Ведь воскликнула одна женщина, увидев его на берегу реки без рубахи: «Господи, страшилище-то какое стоит!»
Девушка в ответ на все наши расспросы послала нас к технику, начальнику участка, который живет будто бы совсем близко, возле озера Порядово.
– Так вот прямо идите, – показала рукой девушка, – бор-беломошник кончится, сырь трава пойдет, значит, озеро близко, а там и участок увидите.
Сквозь сосны вскоре проглянули постройки, и мы без труда (спросив у продавщицы магазинчика, щелкающей семечки на пороге своей «торговой точки») нашли технорука. Это был молодой мужчина невысокого роста, с малозаметными усиками, в простой, в полоску рубахе, с резинками на рукавах и в шевиотовых штанах, заправленных в сапоги. Звали его Петр Иванович Сиротин. Он первым делом завел нас к себе в комнату, где молодая красивая хозяйка тотчас поставила на стол блюдо с отварными грибами и три граненых стакана.
Петр Иванович, что мог, рассказал нам про сборку живицы.
– Когда сосне наносится какая бы ни было рана, дерево в виде самозащиты заливает ее соком, который на воздухе быстро густеет, из прозрачного становится белым и закупоривает рану. Точно так же, свертываясь, закупоривает рану и кровь.
Живица – не смола (многие называют ее так), а именно живица, заживляющая дерево. Смолу же добывают из корней сосны или осмола путем сухой перегонки. Итак, раненое дерево выделяет живицу, которая вскоре застывает. Значит, чтобы добыть много живицы, нужно наносить все новые и новые раны. Этим и занимаются вздымщики. Орудие вздымщика – хак той или иной системы – как нельзя лучше приспособлено для этого. Вот подошел человек к сосне, зачистил слегка шершавую кору (операция называется «окорение»), нацелился хаком и резким умелым движением прорезал вдоль ствола узкий глубокий желоб полутораметровой длины. По этому желобу будет стекать живица. От длинного желоба под острым углом вздымщик прорезывает два коротких желоба – усы, внизу прикрепляет железный колпачок – приемник живицы.
Через три дня вздымщик придет к дереву снова. Пониже старых ран он прорежет новые. Так весь сезон дерево не знает покоя. Регулярно, через каждые три дня, приходит человек с острым хаком. После трех вздымок, то есть через девять дней, сборщица обходит сосны.
За каждым вздымщиком закреплено до пяти тысяч деревьев.
Выкачивать из дерева живицу начинают за десять – пятнадцать лет до валки. А когда дереву останется жить два года, обычный метод подсечки усугубляют химическим воздействием. Свежую рану мажут кислотой. Дерево как бы взвывает от боли, ибо начинается бурное, из последних сил, выделение живицы. С химическим воздействием сбор увеличивается в пять-шесть раз. Обескровленное дерево валят и увозят из леса.
Еще рассказал нам технорук Сиротин, что стоит килограмм живицы пять рублей, что из тысячи килограммов ее получают сто девяносто килограммов скипидара и семьсот сорок килограммов канифоли, что в нашей стране ежегодно добывают сто сорок тысяч тонн живицы и что мы по добыче ее стоим на третьем месте в мире после Франции и Америки. Французы потому занимают первое место, что у них растет особая южная сосна с обильным содержанием живицы.
Потом мы пошли в лес, и Петр Иванович стал показывать нам, как режут желоба, как проводят усы, как устанавливают приемник.
– Выход зависит от технической обработки кары, вся эта стрела называется карой, а не только от сосны, – пояснял технорук. – Глубина подновки, то есть нанесения новой раны, только вредит делу. Кроме того, при глубокой подновке дерево дрогнет.
– Как дрогнет?
– Ну, вянет, вроде бы чахнет. Дрогнет, одним словом! Так что важна не глубина (незачем лезть в древесину), а шаг подновки. Нужно срезать осмол и вскрыть как можно больше смоляных ходов.
Мы попробовали и сами подержать в руках и пустить в дело хак, но у нас ничего не получилось.
– Вот благодатная профессия, – между прочим, заметили мы. – Ходи по сосновому бору от дерева к дереву – благодать!
– Как вам ответить? Конечно, ходить по лесу не плохо, но если нужно вскрыть до пяти тысяч кар, то это все же не так-то легко. Вздымщики выходят в три часа утра, пока не жарко. И работать лучше, и живицы больше идет, не так быстро застывает.
Петр Иванович охотно вызвался проводить нас до Кщары, и мы пошли напрямик, без тропок и дорог, по одному ему известным приметам.
– Богатыри! – еще раз не удержался от восторга Серега, глядя на сосны.
– Они и правда богатыри, – серьезно подтвердил технорук. – Когда деревьям десять лет, их на каждом гектаре растет не менее двадцати тысяч, а к ста годам остается только сто. Остальные, естественно, отмирают, гибнут в борьбе за существование. Значит, те, что вы видите перед собой, выиграли сражение за жизнь, значит, они самые крепкие, выносливые, то есть богатыри.
Озеро Кщара возникло неожиданно, словно часть бора провалилась под землю, и вот вместо него вода. Так, видимо, оно и было когда-то, раз озеру приписывают провальное происхождение.
Кщара по форме напоминает цветок о нескольких лепестках, и эти лепестки-заливы придают озерному пейзажу свою прелесть и свою живость; два острова, заросших лесом, дополняют ее.
Петр Иванович сказал, что глубина в Кщаре доходит до семидесяти пяти метров и что вообще здесь много провальных озер. Под Флорищевской пустынью озеро Чистенькое есть. На первый взгляд примешь его за прудишко шагов пятьдесят в длину, шагов тридцать в ширину, а глубина двадцать пять метров. Есть на Чистеньком озере островок, величиной с лодку, однако с кустарничком на нем и даже земляничкой. Тот островок плавучий, и местные жители держат его на привязи около берега и, если нужно, катаются на нем.
Но Кщара – не Чистенькое, это большое просторное озеро, которое ждет еще своего санатория или дома отдыха. Жаль только, что сосны на одном его берегу безжалостно порубили и тем образовали в пейзаже неряшливую брешь. Можно было оставить хотя бы стометровую нетронутую полосу леса около самой воды. Мало ли деревьев в Ярополчском диком бору!
На берегах озера стоит один-единственный дом, где живет лесничиха с сыном, восемнадцатилетним белокурым красавцем, с глазами то серыми, а то вроде синими, когда упадет на них солнце. Точь-в-точь как Кщара.
Парень этот снисходительно посмеивался, когда мы попросили у него удочки. Он вообще над всем снисходительно посмеивался или, вернее сказать, всему снисходительно улыбался.
Возле коровника мы расковыряли навозную кучу и наклали в консервную банку отборных нежных навозных червей.
– А где же нам удить? Вы, наверно, знаете все рыбные места?
Гена – так звали парня – опять снисходительно улыбнулся.
– Все озеро, вся рыба ваша, нигде не пугана, нигде не трогана. Забрасывай – и лови.
Мы, однако, долго шли по берегу, выбирая местечко потише, поукромней, чтобы кувшинки росли возле берега.
В большом озере смешно надеяться на большой улов с берега. Как будто мало простору и она обязательно должна околачиваться возле самой земли! На большом озере ловить нужно с лодки. Тем не менее клев был беспрерывный, и мы то и дело выдергивали ершей, плотичек и небольших окуньков. Только один раз ни с того ни с сего мне попался плоский, с легкой позолотцей лещ, не оказавший, как ни странно, никакого сопротивления.
Я не люблю удить на чужие удочки, они мне как-то не по руке, но несколько часов у тихой предвечерней воды все равно наслаждение.
Нанизав улов на длинные прутья, гордые, мы возвращались к сторожке. Теперь-то уж Гена не будет улыбаться так снисходительно.
Но только лещ на долю секунды задержал на себе его внимание. Гена молча сел в ботичок – подобие лодки, выдолбленной из бревна, – и быстро оказался на середине озера. Издали нам было видно, как он занимается там некими упражнениями, связанными с размахиванием рук. Приглядевшись, мы догадались, что он то и дело опускает на глубину и вытягивает обратно леску. Поработав таким образом минут тридцать, Гена вернулся. Дно ботичка сплошь было покрыто рыбой. Тогда мы поняли, что такое Кщара.
