Александр Поповский - Человеку жить долго
Сын снисходительно покачал головой: до чего этот человек наивен!.
— Остались люди, отец, — бодро проговорил он, — они эти пережитки для нас сохранили.
Свиридов продолжал размышлять, он думал, что сын — единственный человек, который мог бы подсказать, что ему делать. Оп неглуп, знает ботанику и серьезно увлечен хлореллой. Не стоит обращать внимания на его рискованный утверждения о преимуществе сущего над грядущим. Где грань между ними, да и возможна ли она?
— Все это, мой друг, пустое, нам надо поговорить о более серьезном и важном. Выслушай меня спокойно. Можешь возражать и не соглашаться, задавать вопросы и спорить, но дослушай меня до конца.
Сын был озадачен. Слишком много отец проявлял сегодня терпения, он давно его не видел таким. Уж не случилось ли с ним что-нибудь?
Отец молча придвинул стул сыну, уселся напротив и закрыл рукой глаза. Это означало, что рассказ будет долгим.
— Случается в театре, что актеру надо выглядеть значительным и крупным, а сам он непредставителен и мелковат. Такого артиста окружают на сцене низкорослыми людьми. Среди них наш актер кажется героем. В жизни такой маскарад встречается часто. Я знаю ученых, только тем и замечательных, что они много лет повторяют одну и ту же гипотезу, неотразимую тем, что искусно подобранные ученики — недалекие, лживые и хищные — ни сами эту идейку не превзойдут, ни другому этого не позволят. Идейка обратилась в источник благополучия для учителя и учеников, единственная забота которых не дать кому-либо увидеть, что король гол!.. Можешь ли ты себе представить Коперника или Ньютона, Тимирязева или Пирогова в такой незавидной роли? Нет! Им ли цепляться за истину, век которой — несколько лет? Только подлинная ученость совместима с величием духа… Тебе этого нельзя забывать.
Сын учтиво склонил голову и с подчеркнутой вежливостью спросил:
— А как же быть тем, кому до Ньютона не дотянуться?
— Ты хочешь сказать: не каждому под силу искать погрешности в законах и теориях, освященных веками? Напрасно. Никто не знает предела своих возможностей, нам остается лишь верить, дерзать и трудиться…
— Много брать на себя нескромно и невыгодно, — счел Петр своим долгом возразить. — II за то и другое приходится отвечать. Ты и сам убедился, как опасно для ученого слишком надеяться на себя.
Уже не впервые сын намекает ему на какую-то ошибку, говорит с ним, как с наказанным шалуном. Лучше бы он вспомнил собственные неудачи в филиале института и в Москве. Когда-нибудь, не сейчас, отец напомнит ему бесславную историю недавних дней, ничто в ней не будет упущено. Сегодня же он ждет от него совета, не может быть, чтобы сын не понял его.
— Но будем говорить обо мне, — просят его отец, — речь идет о цели в жизни. Один ставит ее перед глазами, а другой отодвигает далеко, чтобы до последнего вздоха, до самой смерти, тянуться к ней.
Теперь он поговорит о самом важном, спросит, как ему быть и что делать… Нет, рано, пожалуй… Сыну будет полезно выслушать еще один пример…
— Случилось это во время гражданской войны. Был у меня в отряде красноармеец Тихон Железной. Рассказывали, что он брата-белогвардейца морил голодом, добивался, чтобы тот не возвращался к белым. Брат не отступился, и Тихон его убил.
Был конец лета девятнадцатого года. Белогвардейцы с одной стороны, банды — с другой беспокоили отряд. Сидели как-то Свиридов и Тихон на броневике, и спрашивает командир красноармейца:
— Но жаль тебе брата?
— Людей всегда жалко, — отвечает тот, — и сердце другой раз за него болит.
— Значит, ты не спокоен, душа не на месте?
— С чего мне беспокоиться, — говорит Тихон, — не из корысти я человека убил… Одно дело для себя, другое — для порядка.
Командиру шел двадцать третий год, он был любознателен и многого не понимал.
— А справедливо ты поступил? — продолжал он расспросы.
— А хоть бы и несправедливо, — спокойно ответил красноармеец, — в большом деле не без греха. Революция раз в сотни лет бывает, и провести ее надо как следует.
Такова история. Далеко метил Тихон, на века заглядывал вперед… Тому же учила своего командира политрук отряда Маша Гордеева…
Отец положил руку на плечо сына и, словно это прикосновение могло ему передать тепло отцовского сердца и веру в грядущее, со счастливой улыбкой продолжал:
— Маша была крупной, рослой девушкой, с милым вздернутым носом и копной рыжих волос. Она явилась в отряд под Елисаветградом после ссоры с отцом, мастером большого завода. Спор был серьезный и рассорил их навсегда.
Гордеев верил, что дело его жизни — отстоять завод. И белые, и красные, и Петлюра, и Григорьев — одним миром мазаны, пропадай все на свете, было бы им хорошо. Никому до завода нет дела, растащат его и оставят рабочих без хлеба. Крепкая власть, вот что ему нужно, какая бы ни была, только бы сильная. Собрал мастер людей, обзавелся арсеналом — сабель, пулеметов, бомб и гранат припрятал, в вагоне-теплушке учредил штаб. Там решали, кому позволить в город войти, с кем воевать, кому уступить, кого обмануть, уничтожить. Ударят ночью в набат, и заводская братия хлынет на станцию, к вагону-теплушке. Бойцы и командиры, врачи и сестры, каждый знает свой пост, дело привычное, не впервые воевать. На постоялых дворах пекут и варят картофель, подводами грузят на фронт. Все назначены и избраны раз навсегда, даже мирная делегация одна и та же — с белым флагом на белом древке…
Два года так завод защищали, дрались с Марусей, с Петлюрой, с Григорьевым, дважды изгоняли черную сотню Махно.
Гордеев стал приходить в красноармейский отряд. Он звал дочь домой. Одна она у него, не с кем словом обменяться, душу отвести. Она отворачивалась, накручивала на палец прядь курчавых волос и сердито отплевывалась. Не стыдно ли ему секретаря комячейки, политрука к дезертирству склонять!
Однажды Маша исчезла и вернулась лишь через несколько дней. Из-под белой повязки на лбу каплями стекала кровь, запекшиеся губы и бледное лицо несли следы глубоких страданий. Обхватив колени руками, она, раскачиваясь как маятник, скрежетала зубами и рассказывала. В городе восстание, к вечеру ждут белых, разведку видели в пятнадцати верстах. Отец приказал изловить дочь и всю ночь продержал под стражей. Она выпрыгнула с чердака, разбила себе голову и ободрала руки до кости. Как мог командир поверить Гордееву! Ничего он за заводом не видит, слепой человек! Тут мир перестраивают, а он за старое держится, цепляется за позолоченную цепь…
Тот день был последним в ее жизни. Повстанцы окружили отряд. Она с исступлением дралась, стреляла из пулемета. Когда патронов в лентах не стало, она схватила винтовку из рук убитого бойца и, не прячась, открыто, поражала врага. Казалось, сама революция, неуязвимая, суровая, мстит за себя. Метким выстрелом она уложила вожака, отстояла Тихона от гибели, и вдруг словно из земли вырос Гордеев. Он искал ее глазами, не слушая окриков, не видел знаков друзей. Кто-то попытался его оттащить и упал мертвым. Маша крикнула командиру: «Стреляй!» Командир отказался в безоружного стрелять. «Товарищ командир, — стонала она, — ты щадишь врага революции!» Она наставила винтовку на отца, взвела курок и упала навзничь…
— Маша умирала, — взволнованный воспоминаниями, закончил Свиридов. — Ее глаза были широко открыты, губы дрожали. «Эх, командир, — прошептала она, — где были твои глаза, врага не разглядел, нельзя тебе революцию доверить».
Она сделала еще одно усилие и чуть слышно проговорила: «Командир должен далеко видеть». Я был молод тогда и не понял ее. Прошло много лет, прежде чем разобрался, чему эти люди учили меня.
Он умолк, как бы набираясь сил, чтобы перейти наконец к тому, ради чего призвал в свидетели дни своей юности, но сын его предупредил:
— Боже мой, отец, — с той трогательной снисходительностью, с какой родители осуждают озорство ребенка, проговорил он, — чем набита твоя голова!..
Свиридова передернуло от обиды и боли. Это отразилось в его печальном взгляде, в движении рук, вдруг повисших, как плети, и в скорбной морщинке у рта. Все говорило о страдании человека, даже голос, который вдруг глухо зазвучал.
— Я рассказываю тебе о людях, отдавших свою жизнь для блага тех, которых они не знали и не видели никогда.
— Что о них говорить, — словно речь шла о чем-то весьма заурядном, лениво протянул сын. — Они как подлинные сыны народа исполнили свой долг перед Родиной. Имена их не будут забыты, но какое это имеет отношение к нам? У нас свои цели, рассчитанные на века…
В Свиридове закипало раздражение. У этого человека нет ничего святого, ничего светлого на душе. Неужели этот холодный, мертвый служака — его сын? Какой смысл рассказывать ему о своих затруднениях, что он в этих муках поймет?..
Самсон Данилович отвернулся и вздохнул.
