Борис Дубровин - О годах забывая
Кошбиев попросил ключ, чтобы посмотреть трубу, и вышел.
Приходится смотреть и в трубу — и в нее могут спрятать контрабанду. Кулашвили стал на колени, открыл люк. Порядок: контрабанды нет. Закрывая люк, из-за плеча как бы мельком скользнул глазами по лицу машиниста — удлиненное, непроницаемое, глаза скрыты густыми, мохнатыми бровями. Но бровь дрогнула. Кулашвили встает, берется за лопату и отмечает, что левая бровь дрогнула снова. Взгляд машиниста — на руках старшины. Руки отпускают лопату — бровь занимает прежнее положение. Руки снова резко взялись за лопату — брови дрогнули. Но могло показаться…
Кулашвили начинает выгребать уголь из тендера.
Машинист с невозмутимым видом выходит из кабины и спрыгивает на землю. Неужели показалось? А руки действуют, точно они знают лучше самого старшины, что надо делать. Может, бросить? Ведь сколько угля перекидать надо! Время, время, как всегда, поджимает. Руки работают все быстрей. Слышны шаги машиниста. Ходит, ходит вдоль паровоза, нервно ходит…
Лопата выгребает и выгребает уголь.
Машинист незаметно для себя, но заметно для Кулашвили ускоряет шаги, точно хочет сорваться и побежать, убежать от страха, но боится показать свой испуг.
Вот угловая часть тендера. Нет! Неужели нет? Ничего? И тут лопата задевает какой-то предмет: сверток! Второй!
— Чья контрабанда?
— Не знаю, — говорит машинист, заслоняя глаза густыми мохнатыми бровями. — Тут три бригады ездят.
Не раз вылавливал старшина и доллары и золотые монеты царской чеканки. Однако «рыболов» скоро так разошелся, что контрабандистам пришлось изменить способ провоза. Они пытались перещеголять Кулашвили в хитрости.
Не многие из них знали, что этот порывистый старшина умеет быть неторопливым. Кулашвили изучает не только паровозы и вагоны, но и людей, которые их обслуживают. Дни и ночи, недели, месяцы, годы неутомимого аналитического труда. И вот этот старшина знает по именам и фамилиям все бригады, знает, кто на что способен, кто чем дышит. И если кто-нибудь занимается нечистыми делами, то старшина знает примерно и каков финансовый размах такого субъекта. Но мало знать, надо еще поймать за руку.
Наблюдательность, виртуозное умение в одно мгновение увидеть то, что другой может не разглядеть совсем. Знать надо не только имена, фамилии, характеры, но и привычки тех, кто может стать твоим «клиентом».
И рассказал он ребятам еще одну историю.
— Уже давно окончилась смена, давно надо было быть мне дома, а я все не уходил. Наконец ушел с вокзала, но решил еще раз пройти мимо состава, стоящего в так называемом отстойнике, то есть подготовленного к осмотру или уже прошедшего осмотр.
В одном из тамбуров мелькнул локоть в форменной куртке и угол хозяйственной сумки.
В несколько прыжков я оказался у тамбура.
— Что вы здесь делаете? — спросил раздатчика багажа, который знал русский язык. Тот не развел руками, как он обычно делал, а опустил руки:
— Пришел сюда отдыхать. — По привычке начал было разводить руками, но снова опустил их.
— Покажите руки!
Иностранец показал.
— Ладонями наружу!
На пальцах синяя грязь.
— А где сумка, с которой вы вошли сюда?
— В первом купе следующего вагона.
— Можете идти.
Раздатчика как ветром сдуло. Но где, где он в вагоне мог вымазать пальцы в синий цвет? Где?
Я шел и думал об этом, а глаза искали, искали…
Вот купе следующего вагона. Да, сумка на месте. В сумке ничего недозволенного. Но где же синий цвет? Еще полминуты, и я стоял в переходе — в фартуке-гармошке. Интересно, на какую сумму думает он сыграть на этой гармошке? Так, так, обшивка брезента порвана, встать на носки, проверить… Да, на пальцах синяя грязь. Теперь поглубже. Вот и валюта. Вот и наши деньги.
— А почему нельзя им везти туда наши деньги? — спросил Арсений.
— За границей наши деньги нужны для шпионов и диверсантов. И деньги — оружие. На днях мы задержали одного нарушителя, — продолжал Кулашвили, сказав «мы», хотя задержал он лично. — Он сидел в вагоне в форме железнодорожника. Спрашиваем: откуда, мол, вы? Отвечает небрежно, будто он из этой же бригады. При личном досмотре в форменном пиджаке в каждом плече оказалось по пяти советских сторублевок, несколько пустых бланков для справок с печатью и профсоюзный билет.
— Зачем же ему бланки и этот билет?
— Чтобы диверсанту втереться в доверие и устроиться на работу. Понятно? Надо быть наблюдательным. Позавчера мы (он опять не сказал, что именно он) осматривали одного иностранца. Везет торт домашней выпечки. Только на вес вроде бы тяжеловатый. Подняли аккуратно, а внутри кусок прямоугольный вырезан, и в этом месте — золотые монеты.
— А ведь и страшно бывает? — опросил кто-то.
— Бывает, — просто ответил Михаил Варламович и не сказал о том, сколько раз покушались на его жизнь. — Есть чувство собственного достоинства, и оно-то заставляет подавлять страх.
После занятий пошли проводить Михаила Варламовича.
Последним с ним расстался Арсений. Он спросил на прощание:
— А знаете, почему меня Арсением назвали?
— Нет.
— У папы друг был, они вместе защищали Брестскую крепость.
— И друга звали Арсением?
— Нет, но он мечтал, если останется живым, назвать своего сына Арсением. Но папин товарищ погиб, а папа с мамой в память о нем и о его мечте дали мне такое имя. И я, увидите, буду пограничником!
— Верю, Арсений! — И, как равный равному, Михаил Варламович протянул ему руку. — Верю! И за цветы спасибо! — Он ласково провел по голове мальчугана.
— Я постригусь, не беспокойтесь. До свидания… Да, я хотел вам сказать, я видел, как Бусыло, судя по вашему описанию, это был он, позавчера около тех хулиганов проходил. С Бусыло был какой-то человек в затемненных очках.
— Учтем. Ну, еще раз спасибо за цветы!
А дома все было преображено цветами. Они стояли на окнах, на этажерке с книгами, на столе, даже на стульях!
Его ждали Леонид Домин, Алексей Чижиков с Анной Максимовной и Валентин Углов. Все устремились навстречу Михаилу. Нина зарделась. «Непростую судьбу выбирает Нина, — вдруг оробев и как бы впервые осознавая значительность этих минут, подумал Михаил, еще взволнованный занятиями со школьниками. — Вот Алексей с женой переглянулись. Конечно, они догадались, почему я опоздал на собственную свадьбу».
Михаил остановился у двери, замер.
— Ну что ты? — ободрял его взгляд Леонида Домина.
И тут, пытаясь шуткой преодолеть свое смущение, Михаил по-белорусски сказал:
— Став на порозі, як пень на дорозі.
— Был на занятиях все-таки, — шепнул жене Алексей.
Нина в белом платье встала бок о бок с Михаилом. Его рука нашла ее руку. Почему-то перехватило горло, когда Леонид Леонидович Домин шагнул к ним, обнял их и проникновенно ему и Нине посмотрел в глаза. «Будьте счастливы!» — говорил его взгляд. И это было сильнее слов. Потом капитан Домин лихим жестом сдернул упаковочную бумагу со своего подарка. Проигрыватель с набором пластинок понравился всем.
Алексей преподнес Михаилу крохотную яхту. Анна Максимовна вручила Нине чайный сервиз. Небольшая этажерка — подарок Валентина — уже стояла так прочно около зеркала, словно всегда там была. Зарево цветов в изящной вазе отражалось в овальном зеркале. Михаил и Нина пригласили гостей за стол. Все молча уселись. Стало очень тихо.
— Горько! — вдруг негромко сказал Валентин.
Все подняли бокалы с шампанским.
Михаил и Нина встали и смущенно поцеловались. И Алексей снова поразился целомудрию друга, когда увидел покрасневшие щеки Михаила.
«Нина… Нина… — повторял про себя Михаил. — Я верю: мама моя тебя полюбит… Ведь ты чем-то похожа на нее».
VII
Проснувшись утром, Михаил обнял Нину:
— Я не верю себе, Нина. Неужели это правда? Ты — моя жена!..
Однокомнатная квартира светилась от ее улыбки. Да и не зря поднялась она так рано и начала наводить порядок, еще живя первыми часами близости, еще не понимая всей значительности перемен в их жизни. Тряпка порхала в ее руке, пол начал мерцать, отражая первые лучи. Сияла посуда. Блестел чайник. Нину и дома хвалили за хозяйственность, однако здесь, в своем, да-да, теперь уже в своем доме, было все поенному. Этот стакан держала и его рука, этого чайника касался и он. На эти стены смотрел, под этим белым потолком, под этим простеньким матерчатым абажуром он сидел. И каждое прикосновение к вещам становилось прикосновением и к нему, ибо все вещи в комнате Михаила были частью его жизни. Но когда он сказал: «Ты — моя жена», ей стало тревожно.
— Миша! Ты не заметил около загса человека среднего роста в затемненных очках?
— Сперва услышал его голос, его слова, потом увидел. Той ночью, когда на меня напали неподалеку от моста, мне показалось… будто я видел человека, похожего на него. Но я мог и обознаться. А что?
