Виктор Некрасов - В родном городе
Они идут по пустынным, затихшим улицам, сворачивают направо, налево, проходят через какие-то пустыри, мимо заборов новостроек, опять выходят на улицу, опять налево, направо – куда их черт занес? А не все ли равно…
– Вот ты объясни мне, Валя… (Господи, как он много сегодня говорит!) Объясни мне, почему люди такие разные? Нет, не то… Ты не смейся, я не то хотел сказать… Не умею я говорить, что поделаешь. Начнем с примеров, это легче. Вот три человека – Алексей, Хохряков и Левка. И Сергей – четвертый. Ты его не знаешь, – подбитый летчик, безногий, чудесный парень. Только в водке чуть не утонул. Чего ты смеешься? Чудесный, да. И ничего смешного тут нет. Познакомишься, сама поймешь… Так вот, все четверо они воевали. И каждый из них узнал на войне то, что и все узнали. И страх, и усталость дикую, когда ни о чем думать не хочется, и то, что кровь из носу, а надо выполнять приказ, и что сидишь вот ты с человеком и покуриваешь, а через минуту от этого человека, может, ничего не останется. И не останется потому, что ты ему сказал – «иди». И сказал ему это потому, что он лучше других, а не хуже. В общем, ты все знаешь… Так вот четыре человека, и все четверо воевали. И остались живы. Но ведь каждый остался жить по-своему. Вот в чем загвоздка. Один только для себя, а другой… Это очень важное в жизни – уметь жить не для одного себя. А то уставишься в собственный пуп и смотришь. Или, как страус, голову под крыло. Я долго так же сидел. И, знаешь, казалось даже, что хорошо. Потом выглянул. Повертел головой – направо, налево. Кинулся в институт. Зарылся в книжки. С головой зарылся. Книжки, книжки, книжки… И стало легче. Ну, чего ты смотришь? Как будто не знаешь, почему тяжело было. Знаешь же, все знаешь! Сколько раз я хотел подойти к тебе. Но посмотришь – идет, брови сдвинула, не подходи! – и не подходишь. Чем я хуже ее? Да, так о чем это я? О книжках? Да, так вот, так и получилось. Забивал ими голову, чтобы о другом не думать. Вроде как Хохряков. Ну, не совсем вроде, у него по другой причине, но оба мы уши заткнули. Вот это самое страшное. Не знаю, что страшней: Алексей или это… Черт его знает… А я ведь верил ему, понимаешь, верил Алексею. Даже завидовал в чем-то. Умный, образованный, что еще надо. А вот сегодня смотрел я на него… Ты б видела, как он себя держал! Глазом не сморгнул. От всего отрекся. В другом месте, мол, поговорим. Черта с два! Мы там тоже поговорим. Посмотрим еще, кто – кого… Господи, до чего же все-таки ошибаешься в людях. Вот Левка, например. Каким я его считал? Хороший, ничего не скажешь. Веселый, неунывающий, всегда рад помочь. Но вот посмотришь на него и думаешь: все у тебя гладко, хорошо, слишком хорошо. Даже разозлился на него как-то: утруждать, мол, себя не хочешь, гладенькую жизнь эту свою портить. А вот, оказывается, ошибся. И в Сережке ошибся. Нет, не ошибся, – не понял просто. С первого взгляда его не сразу поймешь. Ворчит, ругается, всем недоволен. А присмотришься, подойдешь поближе, и вдруг, оказывается… Ну, что ты смотришь на меня? Надоел? Заговорил тебя? Ну ладно, помолчу. Говори ты…
И опять говорит. Говорит, говорит, говорит… А Валя слушает. Прижалась к нему – так тепло с этой стороны, и рука его – большая, теплая, она сквозь перчатку чувствует. Идет рядом и слушает. Ему хочется выговориться – она понимает, у него сегодня такой день, но все-таки… Ну да ладно, говори, говори, о чем хочешь.
Ведь прошло столько времени – сентябрь, октябрь, ноябрь… Господи, почти семь месяцев!..
– А вот и то место, где мы с тобой лазили, помнишь? – Они у решетки Ботанического сада.
– Перемахнем, а?
– Погоди. Пусть милиционер отойдет.
В саду темно-темно – на улице хоть фонари, – под ногами грязь, скользко.
– Держись за меня, крепче держись!
Опять поднялся ветер. Деревья шумят.
– Ты любишь, когда они шумят?
– Люблю.
– А еще что?
– Что что?
– Еще что любишь?
– Еще что? Когда паровозы так гудят. И почему ночью всегда так слышно?
– Не знаю. А еще что?
– Слушай, я куда-то провалилась.
– Ну вот, говорил тебе – держись крепче. Фронтовичка…
– Здесь, по-моему, болото.
– Какое тут может быть болото?
– А я говорю – болото. У меня полон сапог воды.
– Давай тогда сюда. Держись за шею. Раз…
– Ну и хватит. Дальше я сама пойду. Ну вот, до того дерева, и хватит. Там уже сухо.
– Сухо, сухо… Тебе только по асфальту ходить.
– Ну и ладно.
Пауза.
– А который это час, интересно?
– Черт его знает. Не все ли равно?
– А ребята?
– Что ребята?
– Ведь они ждут тебя.
– Не ждут. Они все понимают.
– Что – все?
– То, чего ты не понимаешь.
– Ох, и глупый же ты…
Пауза.
– Слушай, а зачем ты тогда подошла?
– Когда? Во вторник?
– Да.
– Просто так…
– И действительно считала, что не надо оправдываться?
– Не знаю, может, и думала. А потом рассердилась на тебя.
– Почему?
– Почему, почему… Сам догадайся.
– Не могу. Я поглупел. Ну вот совсем поглупел. И вообще давай сядем на эту скамейку.
– Она мокрая.
– Ну и ладно. Мы все равно на нее сядем. Сядем, и я тебе расскажу об одном товарище.
– Опять о Левке или Сергее своем? («Господи, опять о смысле жизни?»)
– Нет, не о Левке. О другом. Ты его не знаешь. Так себе, рядовой товарищ. Жил-был, потом воевал, потом попал в госпиталь. Вот здесь вот этот госпиталь был на горе. Потом познакомился он с одной девушкой. А девушка была глупенькая, ничего не понимала. Потом они поссорились…
– По его вине…
– А ты ее разве знаешь?
– Встречала…
– Тогда ты должна знать, чем у них все кончилось. А?
– А разве кончилось?
Но на этом поставим точку. Хватит. На вокзальных часах уже четверть пятого. И на востоке уже стало светать – видны трубы, антенны. И вообще ничего умного эти товарищи сегодня уже не скажут. Не будем их винить в этом…
1954
