Георгий Черчесов - Испытание
— Тотырбек добрый человек, заботливый…
— Но ездит же он не потому, что добрый… Душа к тебе рвется!
— Тотырбек добрый… — повторила Зарема.
— Понятно, — протянула Мария. — Для женского сердца этого мало. Ждешь другого, от которого сердце зайдется… И такой в ваших горах найдется.
— Соскучилась я по горам, Мария! — вырвалось у Заремы. — А воздух какой у нас! Родниковая вода!
— Скоро, теперь уже скоро надышишься родным воздухом, — улыбнулась Мария.
Скоро! И Зарема сама была уверена, что скоро. Она ни о чем другом и не мечтала, только лишь о том, что диплом ведет прямой дорогой в Хохкау. Желаннее места у нее и не было. Душа ее рвалась в горы!
Отчего же сердце постанывает? Отчего трудно думается? С того самого момента, когда ее неожиданно пригласили на кафедру к профессору Токмакову. Десять минут длилась беседа. Десять минут — и все нарушилось: планы, мечты, заботы… Почему она не может забыть, как Иван Иванович, кивнув куда-то в сторону, сказал: «При той, другой жизни я не настаивал так упорно на научной деятельности показавших себя способными студентов, потому что считал, что каждый человек сам выбирает себе поле деятельности. Но теперь я понял высшую цель науки — делать благо всему человечеству, и становлюсь жестоким: таланты должны трудиться ТАМ, где дадут наивысшую пользу обществу, — и засмеялся: — Видите: и старый интеллигент капиталистической закваски стал марксистом-фанатиком!»
Его слова заставили задуматься, имеет ли она право покинуть институт.
— Неужто всерьез об аспирантуре? — забеспокоилась Мария..
Всерьез? Выбор есть. Надо думать. Прислушаться, что в душе творится, куда тянет… Что есть, то есть — устала Зарема от учебы. Но удивительно: теперь ей трудно представить себе жизнь без книжек, лекций, практических занятий, лаборатории…
— В детстве любила на гору взбираться, — вспомнилось Зареме. — Поднимешься на вершину — красиво! Глаз радуется, сердце веселится. Постоишь — постоишь, а душа тянет на другую гору. Что повыше. Оттуда хочется взглянуть вдаль…
— Ишь ты! А на ту взберешься — опять же не остановить тебя, — пригрозила ей пальцем Мария: — Так годами по горам и; будешь лазить. А жить когда? Беда твоя: в науку всем сердцем ушла…
Когда на пороге комнаты показался Гринин, Зарема и Мария переглянулись: всегда уверенный в себе, он на сей раз предстал робким и неловким. Сегодня он решал свое личное дело. Беспокоясь за исход экзаменов Заремы, он позвонил профессору Токмакову, и тот обратился к нему с просьбой повлиять на Дзугову, с ее способностями необходимо поступать в аспирантуру… И вот тогда Гринин решился. Собственно, он давно мог задать один важный для него вопрос Зареме, но был не уверен, имеет ли право просить не возвращаться в аул, который направил ее на учебу. Просьба профессора и ученого Ивана Ивановича Токмакова меняла дело. И вот он, слегка побледнев, стоит перед Марией и Заремой и слышит свой оробевший голос:
— Сегодня не просто пришел. Дело есть… Мария усмехнулась.
— За стол пожалуйте, Василий Петрович. Нынче у нас царский обед — мясо.
— Ну?! — благодарно поддержал ее восторженно-приподнятый тон Гринин и перестал стесняться: так всегда бывало с ним — он неловко чувствовал себя в некоторых ситуациях, но лишь до того момента, пока не замечал, что его слабость заметили; это его встряхивало, и сразу же появлялась уверенность. Он вытянулся на стуле, серьезно заявил: — Пока дело не порешим, к угощенью не притронусь.
— И то верно, — промолвила Мария. — Сразу и выясним, какие дела секретарь решает вне кабинета. Садись, Заремушка, — она силой усадила горянку с собой.
Втроем они на минуту замерли за столом. Гринин побарабанил пальцами по столу, покосился на Марию и бросил на горянку несмелый взгляд:
— В общем, я сватать пришел.
— Мне ответ давать? — посерьезнев, спросила Мария Зарему.
— Скажи, — едва слышно произнесла горянка.
— Не хочется огорчать хорошего человека, — поднялась с места Мария. — Да цели у нас разные. Мы учиться хотим. Самое трудное прошли-освоили. Одну гору покорили. А рядом другая. Повыше. И с нее — большой простор. Хочется и на нее взобраться. Интерес взыгрался, — развела она руками, точно извиняясь перед Грининым. — А тут все бросай…
— Почему же бросай? — рассердился Василий Петрович.
— Муж в доме — это стирка, обеды да утюжок, — пояснила Мария. — Все время на это уйдет. А мы хотим все узнать, что написано про нашу науку. Свои мысли есть. Не прочь ими поделиться.
— Не стану мешать — делитесь, — усмехнулся он.
— На это годы нужны, — нахмурила брови Мария.
— Ну, уж раз пошел у нас такой разговор — через переводчика, — заулыбался Гринин, — то скажи, Мария, ей: женщине одной нельзя. Камней в пути много — и не каждый обойти.
— А у нас крылья появились, — возразила Мария. — Знаем, зачем живем. В горах говорят: когда летишь, камень не помеха: внизу остается, — и напомнила: — Сын у нее.
— Скажи ей: сыном и мне будет.
Зарема вспомнила, как семь лет назад Гринин прислал Тамурику свою буденовку, в которой прошел гражданскую войну. Вручая ее, Мария не преминула пустить шпильку: «Заботлив, знает, что дорожка к сердцу матери лежит через ее ребенка».
— Вот теперь все сказала, — удовлетворенно вздохнула Мария.
— Потом поздно будет, лучше сразу выяснить. Твое слово, — Зарема. Сама видишь: и наукой сможешь заниматься, и семья будет.
Но Зарема молчала и не отрывала взгляда от стола. Лицо ее стало совсем чужим, отрешенным, точно она предчувствовала нечто пока неведомое, что непременно обрушится на ее бедовую голову.
— Все ясно, — обронил Гринин. — Жених не мил.
— Ничего не ясно! — закричала Мария. — Объяснись, Зарема.
— Со мной лукавить не стоит, — сказал он, — кто ходил в рукопашную — все выдюжит.
Но Зарема упрямо не отрывала глаз от стола. Как им поведать, что у нее на душе? Какие найти слова, чтоб они поняли, как страшно, когда человек однажды уже ухватил свое счастье, но оно уплыло, оставив в душе горечь и пустоту?
— Чего ж ты медлишь, Заремушка? — спросила Мария. — Тебе ведь тоже хочется бабьего счастья!
Зарема встрепенулась, блеснула слезой и скрылась за дверью. Мария с сожалением посмотрела на Гринина.
— Разбередил ты ей душу, товарищ секретарь, напомнил первую любовь… Сколько ты судеб людских склеил, сколько разных дел рассмотрел! Подсказывал, как поступать. А кто тебе, товарищ секретарь, подскажет?.. — и вышла успокоить Зарему.
Гринин только собрался уйти, как в дверях появился Тотырбек. Был он в белом кителе, галифе, мягких сапогах. Аккуратна уложив хурджины на пол, он крепко пожал руку Гринину.
— Как там у вас? — думая о своем, деликатно спросил Василий Петрович.
— Строим новую жизнь. И школу тоже. И Зареме есть подарок. Больница!
— Она обрадуется, — кивнул головой Гринин и спросил: — Трудно приходится?
— Противники есть, — не стал скрывать горец. — Много стреляют. В спину. Недавно убит один хороший человек.
— Убит, — глухо произнес Гринин. — Сколько их и на моих глазах погибло, — и вдруг неловко, некстати объявил: — А я; жениться надумал.
Это прозвучало так, будто он извинялся перед тысячами погибших, кому так и не суждено было сыграть свадьбу. Тотырбег не стал ни успокаивать его, ни поздравлять, спросил с интересом:
— Сговорились уже?
— Пытаюсь.
— Василий, — наклонился к нему горец. — Меня научи, как быстро уговорить.
— Быстро? — усмехнулся Гринин. — Век такой — все быстро! Научились строить быстро, планы выполнять досрочно, ездить быстро, разруху ликвидировали быстро… А вот в любви… Семь лет обхаживаю и не знаю, когда преуспею. Такие темпы тебя устраивают?
— Я дольше жду, — вздохнул Тотырбек и решительно добавил: — Всю жизнь буду ждать!
— Как она тебя! — ахнул Гринин. — Красивая?
— Очень! — кивнул головой горец. — Вот теперь думаю: как сделать так, чтоб учиться? Чтоб догнать ее! Все некогда было. Теперь, может, отпустят… Поможешь?
— Ради любви — конечно! Но и ты мне помоги, джигит.
— Горец слушает тебя, — охотно отозвался Тотырбек: бедняжка, откуда ему было знать, о чем будет просить этот душевный человек?
— Знаю: ты точно брат Зареме, и обращаюсь к тебе, как к брату, — сказал Гринин и провел ладонью по горлу: — Люблю ее вот так! — увидев, что лицо горца окаменело, поспешил заверить его. — Не волнуйся: от учебы ее не оторву. Помогать буду и по хозяйству. На руках буду носить. Отдай за меня!
Тотырбек отвернулся: не в состоянии был смотреть ему в глаза, боялся, что Гринин услышит, как яростно бьется его сердце, как отчаянно пульсирует кровь в висках, ища, где бы прорвать вену, вырваться наружу. Тотырбек понимал, что должен что-то сказать Василию Петровичу. Но почему не хватает воздуха? Почему в комнате стало вдруг темно? Куда девались силы в его могучем теле? Он с трудом вытолкал из себя всего одно-единственное слово:
