Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах
Псалом 137-й гласит: «Если забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя. Прилипни, язык мой, к гортани моей, если не буду помнить тебя…»
— Но чтобы запомнить, надо видеть и видеть! — провозгласил в экскурсионном автобусе Анекдот, переставший доверять философской целительности анекдотов.
— Удивительно… но всякий раз мне чудится, что я вижу этот город впервые, — отрешенно произнесла мама.
— Как лицо прекрасного человека, в котором всегда обнаруживаются новые покоряющие черты! — с воодушевлением поддержал Абрам Абрамович. И взглянул полуукрадкой на лицо мамы.
Мне же отправиться в то путешествие не довелось: за полчаса до отъезда меня срочно вызвали к пациенту.
Мама обнимала и притягивала к себе Игоря: меня она имела возможность обнимать и притягивать каждый день.
Отец удалился на заднее сиденье и, сгорбившись, привычно опершись на палку, думал о дочери. Наверное, это было так: ни о ком и ни о чем ином он думать уже не мог. Несчастья, я понял, иногда обладают мощью непреодолимой: им на милость, а точней, на расправу сдаются и стойкость, и героизм.
Автобус в очередной раз затормозил возле старинных домов, которые гид-репатриантка упрямо и раздражающе именовала «экспонатами». Шофер широко распахнул двери, как распахивают гостеприимные объятия. Гид-репатриантка не упускала ни единой возможности доказать: хотя я здесь недавно, мне столь досконально уже все известно, будто я появилась на свет именно тут. Самоутверждение было для нее дороже других «утверждений». А легендарный город был, похоже, лишь поводом «доказать»… Экскурсию она вела «индивидуально», по-своему. «Так ей казалось», — сообщил мне потом, через много времени, Игорь, припоминая все детали того путешествия.
— Ничего нельзя пропустить! — восклицала она, не понимая, что, стремясь не упустить ничего, обычно упускают самое главное.
Она требовала распахивать двери чересчур часто. Шофер по должности обязан был подчиняться. Он, непритворно деликатный, предупредительный, и на этот раз распахнув, поспешил на помощь экскурсантам: протянуть руку, вовремя подхватить…
Два смуглых человека, возникнув будто из-под земли, оказались за его заботливо пригнувшейся спиной. Оба были вызывающе невозмутимы и вызывающе молоды. Не позволив никому ничего сообразить, они, один за другим, произвели какие-то броски руками, как это бывает в спорте или игре. Бутылки полетели через спину шофера внутрь автобуса. Вдребезги, как от взрывной волны, разлетелось бутылочное стекло, освободив путь жидкости, не умевшей тушить и спасать, но созданной, чтобы воспламенять, поджигать, умерщвлять. Автобус заполнился дымом, огнем. И криком…
Абрам Абрамович вскочил и бросился за теми двоими. Но отец волевым рывком остановил его:
— Надо вырвать отсюда! Каждого… Каждого!..
Он, сумев — непонятно как! — с прежней стремительностью покинуть свое дальнее место, вроде бы выпрямился, возродился для отваги, всегда требующей быть впереди.
Случайности, совпадения…
Может, Господь пожелал избавить всех нас от мучительной необходимости лгать (пусть во спасение — все равно!), хитрить, изворачиваться? Может, захотел подарить нашей семье облегчение? А маму спасти от узнавания немыслимого?
Нет, грех обращаться за аргументами к Богу!
Бутылки с горючей смесью в «автобус смерти» швырнул фанатизм, для которого безразлично, кто и что взорвется, прекратит дышать, двигаться: дети, или их матери, или старики. Горючая смесь… Горючие слезы…
Мы пытались скрыться от злобы, политики. Но они вновь настигли нашу семью.
* * *Быть может, придут времена, когда разные убеждения, так часто хватающиеся за оружие, смогут взглянуть друг другу в глаза без слепящего зверства непримиримости, а, напротив, с добротой примирения и Небесами ниспосланным желанием понять и простить? Дай Бог, чтобы так случилось! Но и это не защитит уже нашу семью…
Дай Бог, чтобы когда-нибудь политика спасала и уводила от края пропасти, а не подталкивала людей к тому краю…
Я думаю об этом сейчас, пересекая вслепую, наизусть, не глядя перед собой, улицы, площади, переулки. А тогда… До размышлений ли было?
* * *В больницу доставили всех. Хотя многие отделались легкими травмами, несмертельными ожогами, шоком или просто испугом.
Но те, что уютно устроились в глубине автобуса, оказались в состоянии тяжком.
Меня разыскали у пациента.
— Она обречена, — сказал нам врач с тем неестественным, деланным спокойствием, с каким объявляют несправедливый, но и неотвратимый приговор. — Осколок бутылки угодил… прямо в висок. Словно кто целился…
Это был приговор нашей маме.
Отец, не заметив больничного дивана и кресел, опустился прямо на пол.
— Нет! Нет! Нет!.. — закричал Игорь. И вцепился мне в плечо, чтобы не рухнуть.
А я?.. Не помню, что было со мной. И только Абрам Абрамович как стоял, так и стоял, будто ничего не случилось.
Осмыслить то, что стряслось, я не мог.
Жили люди, любили друг друга… Кому это помешало? И как нам, оставшимся, существовать дальше? Я бы предпочел тоже оказаться в комфортабельном «автобусе смерти». Может, мне бы удалось заслонить маму собой? Террористы… Разве мы причинили им зло?..
И кто вообще имеет право убить человека? Кто имеет право убить человека? Кто имеет право убить человека?! Кажется, я, психиатр, сходил с ума.
А потом и мысли исчезли… Оцепенев, я смотрел на маму, не видя, кроме нее, никого.
И вдруг кто-то вонзил мне в ухо: «Ваш друг погибает. В соседней палате…»
— Абрам Абрамович, я не хочу прощаться… Вы не должны уходить… Вы так любите жизнь!
— Я любил вашу маму… — ответил мне он. И улыбнулся. А потом виновато оглядел свой костюм, свои ботинки: на больничную постель его уложили не раздевая.
Он давно не рассказывал анекдотов. Но неожиданно сказал, как бывало раньше, давно:
— Есть такой анекдот…
И умолк. Мягкая и горестная улыбка не покидала лица.
Его сердце разорвалось от любви. Не сердце отца, не сердце Игоря, не мое…
Первой погибла Даша. Погибли мама, Абрам Абрамович. Но нет, погибла вся наша семья. Вся… Ее уже не было.
Тель-Авив, 1995 г.
