Анатолий Мошковский - Твоя Антарктида
Я поблагодарил его и отошел к чуму.
Недавно мне казалось, что я немножко похож на ненца. Неверно. Далеко мне до настоящего ненца. Все, что я видел здесь, было обыденно, просто и необходимо, но я не привык к этому. В городе мы все получаем в магазинах, в приготовленном виде, а здесь все надо делать самим. Мир тундры суров и трезв. Чтобы жить здесь, надо быть сильным, решительным и выносливым. А еще спокойным. Сразу это не приходит.
Из нашего чума доносились «Времена года» Чайковского: работал приемник. Легкие, прозрачные звуки плыли над озерами и кустиками березок, над красными тушами телят, от которых еще струился пар, над этими жующими и сосредоточенно работающими людьми и уплывали к далеким сопкам, тающим в синеватом тумане.
Вдруг на том месте, где ловили и связывали телят, я увидел одинокого белого оленя. Он бегал взад и вперед, осматривался и призывно хоркал.
Я подошел к бригадиру:
– Что ему нужно?
– Важенка, – ответил бригадир и кивнул на разрубленную на куски тушу и белую шкуру, разостланную на траве. – Теленка своего ищет. – Ардеев зевнул, вытер слипшиеся от крови усики и пошел в чум.
Я много ездил с ним по тундре и знал, что он любил оленей: на крутых подъемах соскакивал с нарт и помогал им, не тыкал их напрасно хореем, часто давал передышки и не забывал поить в чистых ручьях и речушках. Но он пас и держал оленей не для того, чтоб ими любоваться. Еду, одежду, жилье, транспорт – все это ненцу дает олень…
Ардеев ушел в чум, а я смотрел на одинокую важенку. У нее были большие ветвистые рога, крепкие ноги и широкая грудь. Она долго смотрела на стойбище, на людей с ножами и кусками мяса в руках, на разостланные шкуры, потом побежала в другой конец площадки, где ловили телят, заглядывая в каждую впадину, за каждый куст. Вернулась и, вскинув белую голову, опять долго-долго смотрела на чумы. Затем отвернулась и медленным шагом пошла к стаду, которое паслось километрах в двух от стойбища.
Опускался вечер, и пронзительно красный закат охватил небо, точно его исполосовали ножами и из него брызнула кровь. И на фоне этого заката еще чернее и четче выступили силуэты сопок, а озера, гладкие и узкие, холодно блестели стальной синевой отточенного металла… Еще две важенки, темная и серая, прибежали к стойбищу и, беспокойно хоркая, стали бегать из конца в конец поля, всматриваясь в заросли яры и овражки.
– Чай пить иди! – донеслось из чума.
Есть почему-то не хотелось. Я съел две холодные лепешки с чаем и полез спать в отведенный мне ситцевый балаган, свисающий с шестов. Я смотрел на цветастый ситец, слегка колыхавшийся от ветра, и чувствовал, что внутри что-то напряглось и сломалось. Равнодушная, спокойная трезвость никак не могла найти внутри свое место. А это нужно. С этим легче и проще жить. И, наверно, веселей.
Щелкнул выключенный приемник. Кто-то шумно подул, погасил лампу, и в чуме стало темно. Печка быстро остыла, и холодок пополз под шкуры. Часа в три ночи я встал и подошел к оконцу. В сером занимающемся рассвете я видел смутные, точно застывшие фигурки трех одиноких важенок.
– Ты чего бродишь? – сонно спросил Ардеев.
– Папиросы ищу.
– Да ты, кажись, и не куришь.
Я снова полез в свой балаган, сунул голову в капюшон малицы и туго сжал глаза, чтоб скорее заснуть.
1959
Ночные крики лебедей
Вечером в стойбище приехал пастух с запиской от председателя колхоза. Ардеев откашлялся и развернул ее корявыми, темными пальцами.
– На звероферму мясо требуют, – сказал он.
За чаем я узнал от него, что в двадцати километрах от стойбища есть Большое озеро, на нем остров, и на этом острове уже третью неделю пасутся четыре оленя, больные копыткой; их нужно отвезти в поселок базы оседлости, на звероферму, на еду серебристо-черным лисицам и голубым песцам.
– Ну и прожорливое зверье, – сказал Ардеев. – Им хоть все стадо в пасть гони – сожрут…
Выехали мы на следующий день, после обеда, на двух нартах. Впереди ехали мы с бригадиром, за нами – его помощник Яков Талеев.
По сторонам бежали собаки, то обгоняя нас, то отставая, исчезая в кустарнике и выскакивая на вершинки холмов. Утром выпал легкий снежок. Хлопья висели на рыжих листьях ивняка, на прибрежных хвощах, на сухом ягеле и черничнике. Сквозь этот непрочный покров, как сквозь марлю, просвечивала земля. Это была еще не зима, в сентябре много раз выпадает и тает снег, но, как мне показалось, олени были радостно взволнованы: им легко было тащить нарты. Ардеев не трогал быков хореем, а только помахивал им перед крутым подъемом или глубоким ручьем, в который они не решались вбежать.
Дорога шла по рытвинам, кочкам, кустам, и нам часто приходилось вскидывать вверх ноги. Жесткие ивы и березки, сгибаясь под нартами, царапали и стучали по днищу и снова как ни в чем не бывало выпрямлялись сзади. Олени обдавали нас водой и грязью, и я то и дело вытирал рукавом малицы лицо.
Солнце быстро клонилось к горизонту, лиловые тучи густели, закрывая небо, и от этого казалось, что сумерки наступают раньше обычного.
Все эти дни я жил в удивительном, необычном мире – мире озер, сопок и рек, где можно ехать два дня и не встретить ни одной живой души, кроме куропаток или уток. Здесь все было так не похоже на то, что я знал раньше, и я ходил ошеломленный, не уверенный до конца, что все это не сон.
Олени мчались вперед, хлюпая и чавкая по болотцам, под полозьями хрустел снег, в ушах пел ветер… Дикие гуси, построившись углом, проплыли над нами и остались по правую руку, торжественные и безмолвные.
– На юг летят, к теплу, – показал на них хореем Ардеев.
Мы еще часа два ехали по тундре. Потом я увидел на низком берегу круглого озера что-то ослепительно белое. Оно слабо шевелилось, и на его фоне даже свежевыпавший снег казался серым и не чистым. Я пристально вглядывался, но никак не мог понять, что это такое. Я не вытерпел и спросил у бригадира.
– Лебеди, – сказал он. – В табуны сбиваются – тоже пора им лететь.
Лебеди… Каким обыденным, равнодушным голосом сказал он о них! Мы, москвичи, ходим любоваться ими в Зоопарк, а здесь их были десятки, сотни, а может, и тысячи. Весь берег кишел ими, большими и сильными птицами, о которых сложены песни и сказки. Я впервые увидел их на воле, увидел не одного, не десяток, а целую армию лебедей. А бригадир с детства привык к ним. Он привык к тому, что для нас, людей города, кажется чудом. Он и сам, жилистый и смешливый, как ребенок, был чудом в моих глазах. Он, Яков Талеев, другие пастухи-оленеводы, их жены и дети были ясные, прочные люди. Они не тяготились одиночеством среди безлюдья, им некогда было скучать: они сами шили себе одежду из оленьих шкур, потому что никакая фабрика не шьет одежду и обувь для жизни в тундре; они сами выкраивали из кожи тынзеи для ловли оленей, делали чумы; и только чай, сахар да муку не давала им кормилица-тундра. Да еще батареи для радиоприемников. Мне рассказывали, что однажды Ардеев проехал триста километров в распутье за новыми батареями, чтоб приемник придвинул к нему, к самым дверям его кожаного дома, Москву…
К Большому озеру мы приехали в потемках. Оно было действительно очень большое; черным пятном выделялся на нем остров. Земля потемнела быстрее неба, вода слабо отражала его сияние. Было очень тихо.
Ардеев соскочил с нарт и, позвякивая цепочкой, на которой у пояса висел большой пастушеский нож, подошел к воде и низко пригнулся, глядя на остров.
– Не удрали, – сказал он, – двоих вижу. И остальные, верно, там.
Я много раз видел, как, разыскивая по вечерам или ночью отколовшихся от стада оленей, пастухи нагибаются вот так и шарят по земле глазами. Я также нагнулся и увидел вдали, на кромке острова, на фоне светлого неба, два тонких оленьих силуэта. Ну конечно, небо всегда светлей земли и помогает находить потерявшихся.
Мы привязали оленей, перевернули и столкнули в воду лежавшую вверх дном легкую лодку. Ардеев бросил на корму деревянный черпак, Талеев вставил весла. Путаясь в полах малицы, я вскочил в нее, ногой оттолкнулся от берега, и мы быстро поплыли по вечернему озеру.
Сзади раздался тонкий жалобный вой, переходящий в плач, – это собаки метались у края берега, думая, что мы навсегда бросили их. Они кинулись в воду и поплыли вслед за нами по темной воде, не переставая жалобно скулить.
Озеро было спокойное, почти застывшее, и наша лодка легко резала его тугую тихую воду.
У острого носа вода, разлетаясь на две быстрые струи, мягко и влажно курлыкала, негромко всхлипывала по бортам, а за кормой пенилась и клокотала. След лодки на миг вспыхивал в темноте и тут же гас.
Один берег уходил от нас в ночь, другой угадывался где-то впереди. Черное безмолвие, пригасив краски, лежало над тундрой. И весь мир состоял сейчас из одних силуэтов, строгих, резких, чеканных.
Издалека донеслись гортанные крики: «Кланк, кланк!» В них явственно звенел металл. Они были так неожиданны и отчетливы, что я замер.
