Олесь Донченко - Золотая медаль
Девушка вышла из поликлиники ошеломленная. Теперь она уже знала, что ее предчувствие не обмануло, мама умрет. Растерянность, отчаяние разрывали ей грудь, минутами возникал такой ужас, что цепенело сердце. Холодный ветер обжигал лица, рвал, свистел в ушах, а она быстро шла, почти бежала тротуаром, натыкалась на пешеходов…
После оттепели резко похолодало, лужи замерзли, и Марийка, пока добежала домой, дважды упала, поскользнувшись.
Она не спала всю ночь. Лишь перед рассветом смежила веки, но сейчас же и проснулась от страшного бремени, которое давило ей грудь. То бремя было в сердце, не было силы снять его. Страшное горе казалось призраком, нельзя было спрятаться от него нигде. Почему именно на ее маму напала эта болезнь? Неужели, в самом деле, нет никакого лекарства, никакого средства спасти ее? Наука, такая могущественная наука, побеждающая самые страшные болезни, которая нашла чудодейственные препараты, научила делать сложные операции, не может вылечить маму, бессильно отступает перед таинственной пузырчаткой?
Есть такое лекарство, есть такие средства, они должны быть и, возможно, что они совсем простые, только никто еще не открыл их… Их найдут, обязательно найдут… Ученые сделают тысячи и тысячи опытов, пройдут года, наука победит и пузырчатку, и рак, и туберкулез, не будет никаких загадочных болезней. Но сейчас мама должен умереть, так как сегодня еще нет нужного лекарства.
Невероятной казалась сама мысль о смерти. Возможно, в скором времени изобретут новый препарат, и перед ним не устоит никакая болезнь…
На следующий день было воскресенье, и Марийка пошла к отцу Вовы Мороза, который работал главным врачом в клинике кожных болезней.
Лифтом она поднялась на пятый этаж.
Остановка. Звякнули железные дверцы, отворились. Марийка вышла из кабинки.
Минут десять стояла перед дверью с дощечкой, на которой белела надпись: «Петр Анисимович Мороз».
Сердце колотилось. Взволнованная предстоящим разговором с врачом, не отваживалась нажать кнопку звонка.
Дверь отворил врач. Когда входила в кабинет, заметила, как из соседней комнаты выглянул Вова и сразу же спрятался. Снова стало невыносимо больно — почему он словно испугался ее прихода? Ну, да, он тоже знает правду, и ему тяжело смотреть ей в глаза, тяжело врать.
Она села в кресло, не ожидая приглашения. Ноги мелко дрожали.
— Вы… вы совсем напрасно… — сказала она врачу. — Я же… я все знаю…
Петр Анисимович оттопырил клочки бровей и сел напротив Марийки.
— Что же вы знаете, скажите, пожалуйста?
Марийка прижала ко лбу руку.
— Нет, не надо так, — промолвила она, — мама умрет, я знаю.
Врач встал и прошелся по комнате. Девушка следила за его шагами. Сейчас она желала только одного: чтобы он сказал ей, что остается еще какая-то маленькая надежда. Пусть бы даже это была неправда, но пусть он скажет эту неправду так, чтобы хоть на минуту поверить нему.
И сама понимала, что это слабодушие, что и пришла сюда только для того, чтобы окончательно убедиться в правде.
Петр Анисимович поймал на себе умоляющий взгляд девушки.
— Вы хотите знать правду и боитесь ее, — мягко промолвил он. — Вы встретились с серьезным испытанием, с большим горем. Но и в горе надо держаться достойно.
«Горе… Испытание… Сейчас он скажет что-то страшное», — мелькнуло у Марийки.
Нет, обо всем она уже знает, страшнее не может быть. Врач очень хорошо сказал: вести себя и в горе достойно… Она будет достойно вести себя, она уже знает страшную правду.
— Состояние Евгении Григорьевны тяжелое. Но нельзя сказать, что нет никакой надежды. Мы продолжаем лечение. Делаем все возможное.
— Мама очень мучится?
— Раны заживляются, и теперь она уже не так страдает, как раньше. Мы впрыскивали ей пенициллин, сбили температуру до нормальной. Думаю, что скоро вы сможете увидеться. Но какая мужественная женщина! Я никогда не слышал от нее ни одной жалобы. Другая бы на ее месте… да что говорить!
Девушка пристально смотрела в глаза врачу, стараясь прочитать то, что он не договаривает.
— Почему же мама заболела? — допытывалась дочь. — Где она захватила эту болезнь? Что ее вызывает?
Врач развел руками:
— Наука этого еще не знает, к сожалению… — И после короткого молчания прибавил: — Да вот и определенного лекарства против пузырчатки еще не найдено.
— Скажите, — спросила Марийка, — может ли здесь быть какая-то ошибка с диагнозом?
— Диагноз поставлен правильно.
Марийка встала.
— Извините. Очень вам признательна…
На дворе уже смеркалось. На улицах свирепствовала вьюга. Мокрый снег залеплял Марийке лицо, садился на брови, на ресницы. Свистел ветер вдоль тротуаров. Мимо проезжали троллейбусы, за заснеженными освещенными окнами двигались человеческие тени. Неоновые буквы реклам брезжили сквозь снеговую муть тускло и призрачно. Витрины магазинов тоже заметало снегом. Прохожие кутались, нагибались, а ветер свистел, порывистый и пронзительный. Только возле кинотеатра бурлил живой человеческий поток, словно не было ни пурги, ни холодного ветра.
Ветер будто охлаждал горячую кровь, щеки, и Марийке было приятное его ледяное дыхание.
Она шла тротуаром без цели. Ей хотелось вообразить себя одинокой. Мать уже умерла, и вот она идет одна-одинешенька сквозь вьюгу, идет вечерними улицами и площадями. Но возникали лица подруг, одноклассниц, просто в сердце смотрели большие глаза Юли Жуковой, что-то говорил Юрий Юрьевич, и вместо одинокой девушки Марийка видела себя то в школе на уроках, то на будущем экзамене.
Вот сейчас она возвратится домой и сядет за книжки. Надо, чтобы все было так, как раньше. Учебники, тетради, настольная лампа. Как это хорошо — вьюга за окном, шелест страниц, и… работать, работать!.. Чтобы все было так, как раньше… Ах, мама, мама!
Проходя мимо городского сада, свернула на площадку, где стояли витрины с газетами. Над каждой витриной светила яркая лампочка, и снег залеплял их, запорашивал стекла. Сейчас ничего не прочитаешь. На площади пустынно, лишь ветер свистит в кронах деревьев.
Под стеклом просматривается часть газеты, снег его залепляет с каждой минутой. Из-под снеговой кисеи выглядывает фото девушки. Прислонившись к витрине, Марийка чуть разбирает подпись под фотографией — это комсомолка, которая одной из первых появилась на стройке Каховской гидростанции. Девушка гордо смотрит на Марийку, смотрит куда-то вдаль, сквозь пургу, а за нею вырисовываются контуры экскаватора. Губы у девушки крепко сжаты, лицо волевое, мужественное.
«Такая всегда держится достойно», — думает Марийка, и ей кажется, что эта девушка, которая работает далеко отсюда, на легендарном Каховском плацдарме, чем-то очень похожа на мать. Вот и подбородок у нее — такой твердый, словно из чистого мрамора, и эти морщины у рта…
Сзади послышались шаги. Марийка увидела женщину в теплом платке и ватном пиджаке, с метлой в руках.
Словно продолжая разговор, женщина обратилась к Марийке:
— Вот я и думаю: кто-то и в метель подойдет, просмотрит какую-нибудь газету. Ай, метет! А мы тоже пометем, а мы тоже… Я каждое утро все газеты перечитываю. Вывешу и первая читаю. Одну газету, другую. И «Правду», и по медицине, и про кино. Все мне думается, что о моей дочери что-то напишут. А напишут, я это скажу хоть кому. Дочь моя, видьте ли, в Мурманске капитаном на корабле. На таком вот, что рыбу ловит. Карточку прислала. Летом в гости к ней собираюсь. Отвечаю письменно ей, что я туточки тоже на посту. Начальник над газетами. Их здесь у меня тридцать газет и журналов, хоть сосчитайте.
Женщина засмеялась мелким журчащим смешком. Она вспомнила, наверное, что-то интересное и отрадное — может, о дочери-капитане, — и, смеясь, качала закутанной головой. Энергично начала сметать с витрин снег.
Домой Марийка вернулась, немного успокоенной, с намерением сразу же сесть за учебники. Ощущала даже укоры совести за свое минутное отчаяние, за растерянность. Просто неловко было приходить в отчаяние перед комсомолкой с Каховского строительства, и перед девушкой-капитаном, да и перед той женщиной с метлой. А что скажут в классе товарищи, что скажет мама, если она, Марийка, скатится на тройки, перестанет учиться?
Марийка положила перед собой книги, развернула тетрадь. И здесь кто-то постучал в дверь.
На пороге стояла Варя Лукашевич.
Марийку поразил ее вид. За последнее время Варя очень изменилась. Она словно распрямилась, стала во весь рост, как молодая березка, которой до сих пор что-то мешало выровняться. Даже движения ее, раньше слишком осторожные, теперь стали более смелыми, уверенными. Все лицо светилось, словно девушка стояла перед утренним солнцем.
Погруженная в мысли о матери, всегда в тревоге о ней, Марийка до сих пор просто не замечала эти изменения. А сейчас, в короткий миг, когда Варя стояла на пороге квартиры, Марийка увидела ее будто при вспышке огня.
