Александр Шеллер-Михайлов - Поврежденный
Маремьяновъ вынулъ свой клѣтчатый платокъ, свернутый въ трубочку, и отеръ потъ съ лица. Онъ былъ страшно взволнованъ и безсознательно ерошилъ свои сѣдые волосы. Это возбужденное состояніе духа дѣлало его похожимъ на помѣшаннаго…
— Вы не изволили-съ слышать, — началъ онъ съ лукавой вкрадчивостью и напряженнымъ любопытствомъ, точно желая поймать меня въ ловушку:- чтобы кто-нибудь меня при васъ, то-есть въ вашемъ присутствіи, хотя какъ-нибудь случайно сутягой и поврежденнымъ называлъ?
Его глаза зорко и пытливо были устремлены на меня, точно онъ желалъ прочитать что-то въ моей душѣ. Онъ съ напряженнымъ вниманіемъ ждалъ отвѣта.
— Нѣтъ, — солгалъ я.
— Жаль-съ, жаль-съ! — со вздохомъ сказалъ онъ. — А называли! не разъ называли! Только не могу вотъ свидѣтелей найти, чтобы уличить, кто называлъ, и изъ чьихъ первыхъ устъ это пошло. Это онъ-съ и распустилъ. Онъ-съ, я достовѣрно знаю. Только нити въ рукахъ моихъ нѣтъ, чтобы уличить, а то бы я показалъ ему, какой я сутяга и поврежденный. Диффамація-съ! За это-съ строго наказуются. Мнѣ бы только нить найти. Да я доберусь когда-нибудь, доберусь…
Онъ опустилъ голову и задумался. Въ эту минуту онъ, дѣйствительно, походилъ на поврежденнаго. Казалось, что на мгновеніе онъ совершенно забылъ даже о смерти Толмачева, которому были уже не страшны никакіе свидѣтели, могущіе обличить его въ клеветѣ или въ диффамаціи. Прошло нѣсколько минуть въ молчаніи. Наконецъ, какъ бы очнувшись отъ сна, старикъ заговорилъ снова:
— А сталъ онъ эти слухи распускать, когда я ушелъ отъ него и началъ съ нимъ процессы за присвоеніе имъ моихъ идей и прожектовъ и сталъ требовать законной своей части изъ его прибылей. Вся жизнь моя съ этой поры ушла у меня на это. Всѣ деньги ухлопались на это. Да, я-съ не жалѣлъ; мнѣ не деньги дороги, а признаніе моихъ правъ; правда дорога мнѣ. Тысченокъ десять было скоплено мною во время служенія у него, и всѣ ушли. А онъ только одни слухи распускалъ, что повредился я въ умѣ отъ зависти при видѣ его богатства и что въ умопомѣшательствѣ приписываю себѣ все то, что я переписывалъ въ качествѣ его секретаря. Шутки-съ насчетъ этого шутилъ, смѣяться изволилъ. У него нравъ-съ веселый, смѣшливый! Тоже участіе и сожалѣніе ко мнѣ потомъ сталъ высказывать, когда я въ нищету впалъ. Дарью Степановну; сына и дочь моихъ призывалъ къ себѣ, соболѣзновалъ обо мнѣ, совѣтовалъ въ домъ умалишенныхъ помѣстить меня, брался платить за меня! Ловко-съ! Геній-съ, геній-съ, что и говорить. Нѣтъ-съ, не сутяга я, не поврежденный я, а погубленный имъ человѣкъ, жертва дикой эксплоатаціи, вотъ что я. Мало того, что онъ обокралъ меня, — онъ, государь мой, лишилъ меня семьи, домъ мой въ адъ превратилъ!
Возбужденіе старика дошло до крайнихъ предѣловъ, душило его, заставляло задыхаться. Онъ сталъ торопиться, говорилъ захлебываясь, жестикулировалъ. Его голосъ перешелъ въ ехидное шипѣніе…
— Когда я вышелъ, государь мой, въ отставку изъ секретарей этого генія, засталъ я невеселую картину дома-съ. Дочь моя Настя кончила гимназію и задумала идти подъ вліяніемъ разныхъ сумбурныхъ идей на врачебные курсы. Эта барышня-то, красавица-то, нѣжнаго-то воспитанія дѣвушка, оранжерейный цвѣтокъ, такъ сказать, и вдругъ разныя такія мерзости слушать изъ мужскихъ устъ будетъ, грязныя раны перемывать станетъ, мужчинъ больныхъ въ наготѣ ихъ скверной осматривать. Для блага человѣчества, видите ли, для пользы ближнихъ. Развратъ это, распутство одно! Началась у меня цѣлая исторія съ ней и, слава Богу еще, что по характеру она въ мать уродилась, слабая, молчаливая, покорная. Идеи были, а характера не было. А безъ характера, государь мой, ни съ какими идеями далеко не уйдешь. Ну-съ, и принялся я острые углы, такъ сказать, сглаживать. Побился я съ ней, но не даромъ. Удалось мнѣ внушить ей въ теченіе года, что я, какъ отецъ, не попущу разврата и не позволю ей идти на эту гибель. Нечего и говорить, что при моемъ умѣ, говоря это съ нею изо-дня въ день битые часы, я могъ урезонить ее, хотя и нелегко это мнѣ досталось. Тоже-съ долбить и долбить по одному и тому же мѣсту и сегодня, и завтра, и послѣзавтра, цѣлые триста шестьдесятъ пять дней, — дѣло трудное. А тутъ, къ счастью, и женихъ подвернулся изъ служившихъ у Толмачева, управляющій конторами, человѣкъ не бѣдный, но старый. Присватался онъ, подбился къ ней, гдѣ шуточками, гдѣ прибауточками, тоже изъ шустрыхъ былъ, молодой да ранній, и при моемъ содѣйствіи обтяпали мы все да склеили — вышла она за него замужъ. Точно гора съ моихъ плечъ свалилась. Но этимъ не кончилось. Не сладко пришлось мнѣ и отъ сына, могу даже сказать, что испилъ чашу горечи. Онъ въ меня характеромъ былъ: гордъ, благороденъ, настойчивъ, и какъ на бѣду — фантазій тоже тьма, какъ и у меня. Знаю я по опыту, къ чему фантазіи эти самыя ведутъ: отъ поповскаго званія изъ-за каприза смазливой барышни откажешься; ради краснобайства какого-нибудь проходимца Толмачева подъ его дудку плясать будешь; высокими идеями увлекшись, забудешь о разныхъ договорцахъ да контрактахъ. Ну-съ, а время тогда было превосходное, бродило все, всякія новшества неподходящія да режимы чужестранные были въ модѣ, и сталъ я подмѣчать, что мой Гаврюша — Гавріиломъ моего сына именовали — самыми этими новыми бреднями увлекается, варіаціи разныя на новыя темы фантазируетъ. Началъ я его вразумлять, въ отрезвленіе приводить, ну и пошли у насъ дебаты, споры, несогласія. Я — одно, онъ — другое. Я говорю: черное; онъ говоритъ: бѣлое. Вижу я, лѣзетъ малый на стѣну и лбомъ пробить ее хочетъ. Началъ я подмѣчать, гдѣ корень, откуда это идетъ, и кѣмъ поддерживается. Во всякомъ дѣлѣ прежде всего доберись до корня его, а ужъ потомъ принимайся за мѣропріятія, а то-съ донъ-кихотство одно несообразное выйдетъ, съ вѣтряными мельницами воевать станешь. Разъ и удалось мнѣ напасть на слѣды. Товарищи тутъ у него были, толковали, судили да рядили вкривь и вкось. Понялъ я, гдѣ у него точка опоры. Сталъ я ихъ выслѣживать, выспрашивать и потомъ изложилъ, кому слѣдовало, въ подробности ихъ образъ мыслей. Не легко мнѣ было такимъ образомъ спасти сына отъ зловредныхъ вліяній, да вѣдь я-съ отецъ, и не мнѣ было считать, сколько трудовъ и огорченій переношу я ради блага сына. Но что хуже всего было, такъ это то, что въ домѣ у меня въ эту пору поднялись распри. Никогда, государь мой, никто въ моемъ домѣ не выходилъ изъ-подъ вліянія моего ума; простыя бабы-служанки и тѣ послѣ моихъ уповѣщиваній и нотацій, какъ въ воду опущенныя, отъ нравственнаго потрясенія, ходили, а тутъ даже Дарья Степановна, ужъ на что смиренница была, подняла голосъ. Нужда, конечно, всему виною, она хоть кого собьетъ съ толку. Стала Дарья Степановна упрекать меня за наши лишенія. А нужду, государь мой, терпѣли мы страшную, и зять мой, оказавшійся проходимцемъ не хуже Толмачева, грошомъ мнѣ не помогъ, говоря, что поврежденнымъ помогать не слѣдуетъ. Вотъ и взъѣлась Дарья Степановна на меня. И состояніе-то я убилъ на кляузы, и сына-то я въ гробъ свожу, и дочь-то я погубилъ. Я! я! все я! Не я, государь мой, не я, а все онъ же, Ванька проклятый, злодѣй и врагъ мой ненавистный! Онъ всѣхъ насъ погубилъ. Видалъ онъ не разъ мою Настю до ея замужества, приглянулась она ему, подослалъ онъ къ ней жениха, задарилъ онъ его, потомъ отбилъ ее у него съ его согласія. Докладывалъ я вамъ, государь мой, что всегда онъ, Ванька-то, юбочникомъ, былъ; такимъ и до старости остался. И что это началось: я съ нимъ тягаюсь; я противъ него статейки тискаю на свой счетъ, и въ газетахъ, и въ отдѣльныхъ брошюрахъ, а моя дочь съ нимъ въ каретахъ по Петербургу ѣздитъ. Посылалъ я Дарью Степановну къ ней, въ судъ на нее жаловался. Настя и ухомъ не ведетъ. „Мнѣ, говоритъ, теперь все равно, какъ жить. Учиться не дали, такъ хоть повеселюсь!“ Нечего сказать, повеселилась, повеселилась! Весь Петербургъ пальцами на нее указывалъ: „Вонъ толмачевская содержанка!“ А у насъ адъ-съ, сущій адъ-съ въ это время, въ домѣ былъ. И Дарья Степановна, и сынъ поѣдомъ меня съѣли. У Дарья Степановны чахотка развилась, и лѣчить ее не на что было. Я сознаюсь, увлекся я мыслью благородной побѣдить сильнаго врага и все истратилъ на борьбу съ нимъ. Но вѣдь они же мнѣ были жена и сынъ, они поддерживать должны были меня, бодрости должны были придавать мнѣ, а они меня живого съѣли. Мало того: Дарья Степановна опозорила мою сѣдую голову и тайкомъ отъ меня принимала пособія отъ врага моего ненавистнаго.
Меня начинала тяготить эта страшная повѣсть семейнаго разлада.
— Они еще живы? — спросилъ я, перебивая его.
— Нѣтъ-съ, — коротко отвѣтилъ Марѳмьяновъ, и что-то сухое и жесткое сказалось въ его тонѣ. — Дарья Степановна умерла своею собственною смертью, а онъ, сынъ-то мой, послѣ ея похоронъ застрѣлился. Нынче это просто дѣлается. Взялъ револьверчикъ, взвелъ курочекъ, чикъ — и конецъ. Совсѣмъ-съ просто, каждый малолѣтокъ можетъ исполнить. Молоко матерное съ губъ еще отереть не успѣлъ, а съ собой, глядь, уже покончилъ. Письмо-съ оставилъ. „Ради матери я только не налагалъ на себя рукъ, — написалъ. — Жить же въ обществѣ, гдѣ мнѣ не протягиваютъ болѣе руки честные люди, я не могу. Причина этого вамъ извѣстна“. Не понимаю-съ, не понимаю-съ, какая причина, что извѣстно; ничего не понимаю-съ! Темна вода во облацѣхъ. Молодой человѣкъ, служить могъ, до чиновъ могъ дослужиться и вдругъ бацъ! бацъ! и конецъ весь.
