Владимир Ляленков - Сёстры Строгалевы (сборник)
Я пересёк поляну, снова перелез через изгородь и зашагал наугад, надеясь попасть на тропинку или натолкнуться на стадо. Так брёл долго, но ни тропинки, ни живой души не встретил. Потом я побежал, упёрся в низенький, очень густой ельник. Обойдя его, вроде почувствовал под ногами твёрдую почву, но следов никаких не обнаружил. А солнце уже на одних только макушках играет. Посмотрел на часы — восьмой час. И обратно не знаю, как выбираться. Хотел было уже отыскать место, где побольше валежника, и заночевать, как — услышал поющий чисто и звонко женский голос.
Я круто свернул и поспешил на этот голос. Пробежал всего метров двадцать, как очутился на дороге, и увидел босую девушку в вязаном сером платье. Её белые густые волосы были собраны комком на затылке. На плече она держала деревянные грабли.
— Скажи, красавица, куда я попал? — спросил я, вглядываясь в неё.
— Тут деревня Семеркино, — ответила она хитро улыбаясь, — а подальше Тутошино.
— А где же дорога на Кедринск? Эта, что ли?
Она засмеялась:
— Так это вы дорогу на Кедринск искали? Не-е-т! Чтобы в Кедринск попасть, нужно вначале до Вязевки дойти, там и дорога. Либо через болото, но на болоте вы заблудитесь.
Мы пошли рядом.
— Вы охотник? — спросила она.
— Охотник.
— Чего же вы ничего не убили? Весь день пробродили, вон и ночь уже из лесу ползёт…
— Так, не попалось, — развёл я руками, — вот, может, завтра подстрелю что-нибудь. А сегодня с обеда всё дорогу искал. И стрелять некогда было. Что за странное название — Семеркино?
— Семь изб — вот и Семеркино.
Дорога вывела нас из леса, и я увидел деревушку: три избы по одну сторону дороги, три по другую, а одна на отшибе, без сарая и неогороженная. В ней, должно быть, никто не жил. На противоположном конце дороги появилось маленькое стадо коров и телят. Два пастуха, которым было лет по двенадцать, разогнали кнутами скотину по дворам. В избах зажигались огни.
— Где бы мне переночевать? — спросил я.
— А идите к нам, — ответила девушка, — у нас изба большая. Вот во второй избе мы живём, пойдёмте.
В избе стоял полумрак. Налево у стены я увидел залавок, над ним полка с посудой, банками.
Направо, у самой двери, кадушка. Над кадушкой висит на цепочке глиняный горшок с носиком — это рукомойник. Русская печь. Лавки. У окна стол. На столе горела керосиновая лампа, а возле стола сидел древний старик с белой густой бородой и такими же волосами на крупной голове. Перед ним лежал ворох сухой коры, и старик вязал эту кору в пучки.
Я поздоровался. Старик даже головы не поднял и продолжал перебирать кору своими длинными, тонкими пальцами. Когда же я присел, он взглянул на меня, кивнул и продолжал своё занятие. Девушка взяла моё ружьё, поставила его в угол и убежала во двор.
— Решил у вас переночевать, — сказал я старику.
Он перебил:
— Что ж, поди, без собаки ходил по лесу?
— Без собаки.
— Или с собакой?
Я повторил, что без собаки.
Вбежала девушка и, заметив, что мы переговариваемся, сказала:
— Вы его не слушайте — он глухой совсем. Вечно болтает, — добавила она, садясь на лавку.
Вязаное платье было узко ей и местами на плечах порвано. Не обращая больше внимания на деда, качая ногами и держась пальцами за доску лавки, девушка смотрела на стену, поглядывала на меня. При этом лицо её было неспокойно. Оно то вспыхивало от какой-то мелькнувшей мысли, то вдруг делалось на секунду задумчивым и даже грустным и разом снова вспыхивало.
— Как тебя звать? — спросил я её.
— Настя, — ответила она.
Вошла высокая пожилая женщина с полным подойником в руках. Проговорила «вечер добрый вам» и принялась процеживать молоко через марлю. Лицо у женщины было сухое и строгое. Волосы уже седые, но видно, что баба ещё сильная и своенравная. Видимо, Настя уже доложила ей обо мне.
Процедив молоко, женщина подозрительно посмотрела на меня и спросила:
— Что ж ты — и не суббота, не воскресенье, а с ружьём таскаешься по лесу?
Я сказал, что у меня отпуск.
Старик закончил вязать пучки и поднялся на ноги. Едва не задевая головой потолок, он развесил готовые пучки на гвоздях по стене и снова сел.
Хозяйка подала на стол молоко в стеклянных банках. Настя достала из залавка ржаных калиток, хлеб и, положив всё на стол, вернулась на прежнее место. Старик налил молока в тарелку, накрошил туда хлеба, подавил ложкой и стал есть.
— А ты чего не ужинаешь, певунья? — спросил я Настю.
Она только чаще заболтала ногами, а женщина ответила недовольно:
— Успеет ещё… небось уже раз десять прикладывалась.
Выпив молоко, я встал.
— Может, щей похлебаешь мясных? — спросила женщина.
— Нет, спасибо, не хочется.
— Да и то, — согласилась она, — погода ноне жаркая, Тут хоть и работай день либо бегай по лесу, а есть не захочешь. Одну воду и тянет пить. Что ж ты — в избе ляжешь?
Я сказал, что лучше бы где-нибудь на сене.
— Ну тогда полезай на хлев. Настенька, снеси— ка туда одеяло да подушку, — опять строго приказала она девушке.
— Дочка ваша? — спросил я, когда Настя скрылась за дверью.
— Дочка.
Через минуту я лежал на сене. От дневного перехода ноги ломило, но спать не хотелось. Где— то рядом в темноте скандалили на шестке куры. Внизу тяжело дышала корова, чавкал во сне поросёнок. На улице перекликнулись женские голоса. Кто-то засмеялся. Но вот постепенно звуки стали доноситься реже, и наконец всё затихло. Глаза мои закрылись, и я, наверное, уснул бы, но услышал шуршанье босых ног и приподнял голову. Слабо скрипнула дверь. Кто-то выбежал во двор. Что-то прошуршало в траве у самых стен сарая. Снова осторожно скрипнула дверь, наступила тишина, и тотчас донёсся неясный шёпот. Я прислушался. Шептались два девичьих голоса. Один из них принадлежал Насте.
— Первый-то раз пробежал он мимо, я и внимания не обратила, — сообщала она, — только смотрю — он опять бежит, и тем же местом. Может, думаю, потерял что. Прошло время, догребала я пожню, а он снова бежит. Да пригибается, будто нюхает землю, как гончая. Я и догадалась — заблудился дяденька. А дорога-то совсем близко!
Настя засмеялась.
— Это ещё ничего, — заговорил тихо второй голос, — а помнишь, в прошлом годе тоже кедринский мужик в болоте двое ночей сидел. Если бы не дедко наш, то глядишь — и пропал бы. Как вытянули его, ноги все в пиявках, а сам синий-синий, как жила. С неделю у нас лежал, покуда ходить начал.
— Он сколь раз вам подарков приносил?
— А как бывает здесь, так и заходит всегда. Прошлую субботу дедке сапоги принёс, а мне вот ту материю. Ты видела?
— Видела… А этот говорит — охотник я. А мать не верит. Да и что: где же охотник, когда ни сумки, ни патронов нету…
Добравшись в потёмках до лестницы, я слез с чердака и подсел к подружкам.
— А я всё слышал, — сказал я, — чего же ты меня, старика, сразу не окликнула, когда я бегал?
Обе засмеялись.
— Настенька! — послышался голос суровой хозяйки.
— Ой, уже кричит! — проговорила Настя, топнув ножкой. — Ещё посидим! — шепнула она подружке, и обе упорхнули со двора.
Из избы вышла хозяйка. Поглядела в темноту ночи и присела рядом.
— Ты чего не спишь? — спросила она.
— Не хочется что-то.
Помолчали.
Хозяйка подпёрла кулаком подбородок и сидела неподвижно.
— Сенокос далеко у вас? — спросил я.
Она сразу не ответила и даже не шевельнулась. Затем опустила руку на колени, вздохнула:
— Вот и день, слава богу, промелькнул… Сенокос-то? А везде сенокос. По всему лесу. Нашёл поляну и коси… Теперь-то вон председатель наш говорит, чтоб дальше ручья не ходили. Однако куда ему! Прижимает нас. Думает: застращает — мы и переберёмся в Вязевку. А не будет этого. Леса вон сколько!
— Чего же он так?
— Чего же он так… Мозоль у него на веке наше Семеркино… Избы хотел было перенести, да не вышло. Законом пугал, а как господь велел поставить их тут, так и закон мирокой не в силах что изменить — место их постоянно… И так у людей душа грехов полна.
— А что, и у тебя есть грехи? — спросил я.
— А я святая, что ли? Поди, молодой была, тоже погрешила. Теперь и замаливать нужно. Бог и так испытаний посылал-посылал и допосылался, что одна с девкой осталась. Прости, господи, душу за жалобу.
Хозяйка перекрестилась.
— У меня, видишь ли, — продолжала она, — двенадцать сыновей и дочерей было, а осталось в живых только трое. Вот Настька со мной, Верка у вас в Кедринске живёт, за плотником была вышедцы пятый год туда назад. Да младший сын Николай… Он теперь далеко у хохлов живёт, на заводе работает. А остальные поумерли — бог прибрал, другие на войне попропали. Мужик шесть лет назад помер. Царство ему небесное… А я вот осталась. Всего-то и делов теперь перед богом — дочь свою беречь.
— Сколько Насте лет?
