Инна Гофф - Северный сон
— Что это? — удивилась Надя. — Какой-то город...
— Да, город, — подтвердил Прямков. — Глухое лесное селеньице было. И вот, пожалуйста.
Город был невелик.
Вскоре он скрылся из глаз, и вновь потянулся бесконечный лес.
Они стояли на главной палубе у правого борта, когда мимо них прошагал кудрявый радист с радиограммой.
Он по-кошачьи легко взбежал по трапу на ходовой мостик и вскоре спустился, пошел назад, к себе в рубку, насвистывая и машинально постукивая себя карандашом по руке, повторяя свой профессиональный жест — работу ключом.
На мостике появился Лучников.
В руке у него был листок, принесенный радистом.
Со вчерашнего дня Надя его не видела. Она хотела поздороваться, но он скользнул по ней тем равнодушным, невидящим взглядом, как в тот раз, на рассвете, когда заело якорь.
Папироса была зло закушена в углу рта, листок радиограммы в его руке трепал ветер.
— Здравствуйте, — все же сказала Надя. — Что там сообщают?
Он не сразу, с усилием оторвал взгляд от листка и взглянул на нее отрешенно, словно не узнавая.
— Что сообщают, — повторил он, как бы пытаясь понять, кто эта женщина и чего она хочет от него. И, поняв наконец, ответил: — Лед, Вот что сообщают. На Онежском лед, на Белом лед, а на Сухоне вода падает.
— Как же быть? — спросила Надя. — Неужели будем стоять?
Он передвинул папиросу в другой угол рта, поправил фуражку.
— Пойдем. Если ледовая обстановка позволит... Аникин! — позвал он. Из рубки на мостик вышел Андрей. — Мачту надо «срубить». Скоро провода.
— А разговор с Москвой? У радиста связь налажена.
— Переиграем разговор. Не рвать же радиопроводку. И передайте, чтоб на «Кольцове» не зевали.
— Есть передать! — отчеканил Андрей.
И уже звучали над водой голоса:
— На «Кольцове»!
— «Кольцов» слушает.
— Командир отряда напоминает: впереди провода, не забудьте «срубить» мачту. Повторите, как поняли...
— Понято, понято, — басил «Кольцов». — Есть «срубить» мачту!
— Вот видите, на Онежском лед, — сказал Прямков, когда Лучников и Андрей скрылись в рубке. — Выходит, мое радио тоже справно работает.
Надя думала о Лучникове. Она вдруг поняла, что этот человек никогда не забудет о своей работе; даже рядом с любимой женщиной он будет думать о всех этих ледовых обстановках, об уровне воды, количестве узлов...
«Бедная его жена», — думала Надя. И чувствовала, как эта женщина, его жена, будь она здесь, полюбила бы его еще сильней.
Матросы уже положили мачту, когда за поворотом реки показались тонкие, как нити осенней паутины, провода, и корабль осторожно прошел под ними, не повредив радиолинии.
5
Поздним вечером караван пришел в Вознесенье — портовый поселок на Онежском озере. Мерцали, отражаясь в воде, огоньки свайных построек. Улочки были темны, пересечены каналами с разводными понтонными мостками. С приходом кораблей поселок оживился, словно проснулся от спячки. Матросы ушли на базу за хлебом. Они вернулись с мешками, полными свежих буханок, и опять ушли, на этот раз уже с гармошкой. Звуки гармошки долго звучали, затихая, в темноте улиц.
Надя ждала Андрея. Он вместе с Лучниковым ушел на берег в диспетчерскую выяснять обстановку.
Вечер был свежий, но безветренный, и приятно было стоять на палубе, смотреть на мерцающие огни, думать о незнакомой жизни поселка. Темнота делала ее еще таинственней и незнакомей. Пахло сыростью, свежей рыбой и почему-то мокрым тесом, — наверно, от новенькой пристани, к которой пришвартовался «Машук».
— Скучаете? — К Наде подошла буфетчица, — Что ж на берег не пошли? Я и то хотела сходить, молочка купить... Страсть как люблю молочко! А потом, думаю, темно, и не вынесет никто... Я его в войну привыкла пить, когда донором была. Нам дополнительно на карточку давали... Всю войну кровь сдавала, и потом еще лет пять. А теперь не могу... — Помолчав, добавила: — Здоровье не позволяет...
— И нравится вам на воде? — спросила Надя больше из желания быть любезной.
— Привычка. — Мария Петровна наставила воротник пальто. — Вот вы летом плаваете, а зимой... работаете где-нибудь? — в свою очередь, спросила она.
— В школе.
— Какой предмет?
— География.
— Ну, что же... Географию надо знать, — одобрила она. — А то как я... Кильским шла в первый раз. Думаю, где ж он, Кильский такой? От кильки, что ль, происходит?
Она хрипловато засмеялась, достала папиросу из пачки.
— Вот вы с нами на севере побываете и ребятам потом все доложите...
Они прошли вдоль палубы на корму. Корабли зажгли бортовые огни, на «Кольцове» заиграла джазовая музыка.
— Хорошо сейчас на берегу, — мечтательно сказала Мария Петровна. — Погуляют наши матросики. Раньше я тоже погулять любила... — Она чиркнула спичкой, и быстрый огонь на миг осветил ее обветренное, морщинистое лицо. — Вам, наверно, не верится, — сказала она, перехватив взгляд Нади. — Но было так. Жизнь, дорогуша, ломает человека... Овдовела я рано. Гришу своего я любила, не гуляла от него ни с кем. А как убили его... Семнадцатого июня сорок второго года... Так и пошло... А теперь, кроме Гриши, и не вспомню никого, как их и не было.
Она помолчала, изредка затягиваясь, и вдруг с живостью обернулась к Наде.
— А вот я вам скажу. Есть такие, что их жизнь ломает, а они не ломаются... Вот я вам историю расскажу. Про нашего командира отряда. Про Лучникова, Сергей Николаича. Говорят, перед войной он в Архангельске служил. Недолго. Может, год или два... И была там одна женщина, хирург. Полюбил он ее страшно, и она его тоже. А потом война, он на севере воевал, она тоже на фронт ушла... Ну, и растерялись. И вот, представьте, сколько прошло лет, а он все надеется ее встретить. Как идет этим маршрутом, на Архангельск, волнуется, друзей в Архангельском пароходстве расспрашивает: «Ну как, мол, ничего про нее не узнали?» И опять просит: «Найдите мне ее...» А разве найдешь? Может, ее на фронте убило. Или замужем, фамилию сменила.
Мария Петровна бросила папиросу за борт.
— Вот какая история, дорогуша... Лет-то сколько прошло, а он все любит. А ведь всего и было у них, что повздыхали. Ну, может, поцеловались разок. А ничего такого платонического про меж ними, говорят, и не было!..
— Что ж он... Так и не женился? — с невольным волнением спросила Надя.
— Почему не женился! Жениться — дело нехитрое. Пожил с одной. Худо, говорят, жили. Ну, и разошлись. Может, сам виноват. Характером он очень тяжелый. А может, и она... Гриша мой так говорил: женой моряка не становятся, а родятся...
Надя смотрела на огни поселка. К ним не шла джазовая немецкая мелодия, долетавшая с «Кольцова». Поселок был такой северный, русский. Иной музыки просила Надина душа — печальной и светлой, как ее мысли о жизни. «Ее убили на фронте, — подумала она вдруг с уверенностью о незнакомой женщине. — Она не могла разлюбить его. Потому что... его нельзя разлюбить...»
Она была уже у себя в каюте и лежала с книжкой когда вернулся Андрей. Он был не в духе.
— Что случилось? — спросила она.
— К черту! — вместо ответа буркнул Андрей.
Он стал расстегивать китель.
— Спи, — сказал он. — Почему ты не спишь?
— Хочу понять, что с тобой...
— Со мной ничего. Просто он мне надоел, Понимаешь? Надоел!
— Кто?
— Твой Лучников.
— Почему мой? — Надя удивленно подняла брови.
Андрей не ответил. Он лег с размаху, и кровать жалобно скрипнула под ним.
— Спать, спать, — повторил он строго. — Через два часа снимаемся, тогда не поспишь...
— А как же лед?
— Что нам лед? — И добавил: — Ледокол заказали...
— Он уже здесь?
— Нет, в Повенце. Пойдет нам навстречу.
— Когда же мы встретимся? На полдороге?
— Примерно.
Ей стало жаль «Машука». И Андрея.
— А подождать нельзя?
— Лучников не желает. — Андрей зло усмехнулся. — Ему что? Сойдет на Соколе, махнет в Вологду — и на скорый в Ленинград... А мне на «Машуке» плавать. Я его новеньким получил, с иголочки...
Андрей не мог рассказать Наде о стычке в диспетчерской, где Лучников при всех назвал его мальчишкой. А за что? За то, что Андрей жалел свой корабль и не хотел выходить из Вознесенья без ледокола. Впрочем, теперь он больше думал о себе, о нанесенной обиде. Он мечтал о том, как по прибытии на Волгу напишет жалобу на Лучникова, и уже складывались первые фразы...
— Ничего... Я его научу меня уважать! — только и сказал он вслух.
Надя долго не спала. Лежала, глядя в темноту... «Твой Лучников»! Почему Андрей сказал так? Неужели он почувствовал что-то? Да и что он может почувствовать? Ничего нет...
Вот он обидел Андрея. И Надя уже готова броситься на него, защищать мужа, даже если он не прав. «Если он не прав», — повторила она мысленно. Ей вспомнился Лучников на мостике с радиограммой в руке, его отрешенный, углубленный в себя взгляд.
Романтическая история, рассказанная буфетчицей, показалась ей сейчас вымышленной.
Надя проснулась, словно кто-то толкнул в бок. Она была одна в каюте. За плотно занавешенной шторой окна то нарастал, то затихал глухой, скрежещущий шум. Казалось, там бушует буря. Но, странно, корабль не качало, лишь короткие толчки сотрясали каюту. Надя босиком подбежала к окну, отодвинула штору и зажмурилась от яркого света. До самого горизонта сверкал, искрился на солнце белый лед. Теплоход двигался медленно, почти ползком, врезался в лед и раздвигал его корпусом, вызывая странный скрежещущий шорох. В медленности его движения, в коротких толчках — ударах льдин было что-то угрожающее, тревожное. И все же нельзя было оторвать глаз от сияющего под солнцем льда.
