Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
Растерянный человечек с крысиными зубками пытается заглянуть в глаза подростку.
— Ты не сделаешь этого! Ты ведь не сделаешь этого?
Лицо подростка бесстрастно, он подтянут и аккуратен, как манекен.
У нас был только один надувной матрас, и я думал, что Лена, желая на равных делить с нами трудности походной жизни, заартачится, как со спасательным кругом, но она с готовностью и удовольствием признала свое женское право на большие удобства. Нам даже не пришлось напоминать, что матрас предназначен для нее: когда я протиснулся в палатку, она уже лежала на нем. Фонарик, прикрученный алюминиевой проволокой к распорной палке, освещал её улыбающееся, в капюшоне спальника, лицо.
В субботу, как обычно, приехал любовник матери, но отец, вернувшись с работы, даже не заглянул в ком–на ту, а долго переодевался в кухне. С гостем поздоровался сухо и не глядя на него. Что могло означать это? Быть может, кто‑то открыл ему глаза и он собирается дать бой? Мать держалась в тот вечер с редкой для нее весёлой беспечностью. Заигрывая с мужехМ, шутливо коснулась его пальцем. Он хрюкнул и подпрыгнул на диване. Мать засмеялась.
— Родя щекотки боится, — сказала она и снова пощекотала его.
Загораживаясь локтями, он буркнул что‑то, но тут же визгливо захохотал, захрюкал, повалился на диван.
Жена — смеялась и щекотала его, а он, как ребенок, сучил босыми ногами. Её сын понял, что опасность миновала и в радостном порыве поймал одну ногу. Он щекотал её, а нога вертелась в его руках, вырывалась, сжимала и распрямляла пальцы — словно живое плененное существо. За столом благодушно потягивал пиво любовник матери.
Когда старика отпустили, он икал и долго не мог отдышаться. Жена щедро налила ему водки. Враг был раздавлен.
В ту ночь, в затихнувшем лесу, в палатке, где бесшумно спала на надувном матрасе Лена, я долго не мог заснуть. Я помнил, как Лена смотрела на меня, забыв о воде в пластмассовой фляжке, и меня не покидало ощущение, что я обманываю её, — что она принимает меня не за того, кто есть я на самом деле.
Новая жизнь ждала меня… Антона удивит, что я и о ней намерен рассказать ему. Разве весь последний год я, при всей моей — замкнутости, не был у него как на ладони, разве он не знает обо мне — всего? И все‑таки часто ему были известны лишь внешние события, тогда как действительные причины некоторых моих поступков оставались скрыты от него. Подозревает ли он, что конфликт с Императором доставил мне — скорее удовлетворение, нежели горечь и разочарование?
Он напоминал Петра Первого — крупный, подвижный, с выпуклыми глазами за стеклами очков и маленькими усиками. Сходство усиливал приятно рокочущий сдерживаемый басок.
Некоторое время я был единственным в лаборатории, кто не испытывал к Императору скрытого недоброжелательства. Страшась необъективности, я не позволил увлечь себя общему настрою, хотя для молодого моего тщеславия и было заманчиво оказаться в оппозиции к начальству.
— Так, — вдумчиво проговорил Император, — так. А кто был руководителем дипломного проекта?
Я ответил. Император, прикрыв глаза, покачал головой— как бы с удовольствием вспоминая что‑то.
— Вы знаете его? — спросил я.
— Ну! — Брови Императора взлетели. Он приятно улыбнулся. За стеклами очков блестели крупные и внимательные глаза.
Некоторое время он ласково глядел на меня, и мне показалось, он размышляет, как лучше помочь мне в моих первых шагах. Потом живо и сосредоточенно поднял руку, прося минутку обождать и одновременно извиняясь передо мною. Набрал номер телефона и долго говорил о своем, непонятном мне деле.
— Конечно! — сказал он после паузы с выражением сочного удовольствия. — Конечно! — и засмеялся своим рокочущим баском — так, чтобы смех этот был услышан на другом конце провода.
Слушая и поддакивая, вспомнил обо мне и доверительно подморгнул мне обоими глазами, как бы беря меня в соучастники разговора. Я отвернулся.
Когда он положил трубку, в его взгляде, вновь устремленном на меня, автоматически всплыло прежнее выражение искреннего участия. Но я видел, что мысли его ещё там, на том конце провода.
— Да, так я уверен, что мы сработаемся с вами, —с чувством проговорил он. — Нас объединяют общие интересы. Пожалуйста, верьте мне, Кирилл Родионович. Вы можете положиться на меня во всем. Буквально во всем.
Его голос звучал торжественно. Вероятно, он ожидал ответного изъявления доброжелательности, но я учтиво спросил, могу ли я идти, и вышел. Мне почудилось, что в слово «Родионович» Император вложил особый, интимный смысл, подчеркивающий нашу с ним внутреннюю близость.
В ближайшую субботу после своего первого визита Вологолов вновь появился в нашем доме—с шампанским и городскими сладостями. Приободрились и обрадовались все — мать, Шмаков и я, хотя у каждого причины для этого были разные: у матери — свои, тогда ещё не понятные мне, отцу льстило неожиданное внимание к нему нужного человека, меня же влекло разнообразие, которое вносили в нашу нервозную замкнутую жизнь редкие гости.
В следующий приезд Вологолова было уговорено, что он проведет у нас несколько дней, которые остались у него от прошлогоднего отпуска. Шмаков суетился, расхваливал весенний воздух и природу, обещал организовать рыбалку. Мать тихо сидела в кресле.
Император упорно именовал меня по имени–отчеству. То, что я был «Родионович», как бы гарантировало в его глазах мое заочное согласие на нечестность. Раз сделавший подлость не побрезгует повторить её… Я сознавал, что становлюсь жертвой собственной мнительности. Произнесенное рокочущим ласковым баском слово «Родионович» всякий раз напоминало мне Шмакова. И все‑таки я ещё надеялся, что думаю о Шмакове по инерции, что скоро это пройдет: между жизнью прошлой и жизнью нынешней лежал водораздел, я перемахнул его, и какое имеет значение, что осталось на другом берегу? Главное — ни разу не оступиться на берегу этом.
С утра мы с отцом уходили: он — на работу, я—в школу, а Вологолов и мать оставались дома. Они путешествовали на Плачущую скалу и в ореховую рощу, а по вечерам, когда напившийся Шмаков засыпал в кухне, сидели вдвоём, пока не начинал мигать свет, предупреждая о скором выключении. Тогда ещё в Алмазове не было постоянного электричества — работал движок.
Император зазвал меня в свой крохотный кабинетик, отделенный от общей комнаты дощатой перегородкой, осведомился, как мне работается, а затем ласково упомянул, что ставка, на которой я сижу — скользящая: от ста двадцати до ста сорока рублей. Если я и дальше буду столь же исполнителен — зарплату мне повысят. Сейчас же, когда работа над катализаторами завершена, мне поручается одно персональное дело.
— Тема эта входит в перспективный план лаборатории, да и вам, как молодому специалисту, полезно познакомиться и с этой стороной нашей работы. Я очень верю в вас, Кирилл, я убежден, что когда‑нибудь и вы сядете за диссертацию.
Он назвал меня просто «Кирилл» — меня удивило и насторожило это. Что все‑таки ему нужно от меня? Он мудрил над диссертацией и, быть может, ему требовалась помощь? Но только чем могу быть полезен я, не имеющий за душой ничего, кроме довольно скудного вузовского багажа?
— Эта работа, — продолжал Император, так и не дождавшись ответа, — не слишком загрузит вас. К тому же, я освобожу вас от всякой другой работы. Вот здесь, — он взял со стола папку, — данные опытов и весь необходимый расчет. Это скелет. Ваша задача — нарастить мясо. Образец я вам дам. Вы понимаете меня?
Так вот, стало быть, зачем я был нужен ему…
Он снял очки. Вероятно, он полагал, что очки придают разговору излишнюю официальность. Глаза его были выпуклыми и беспомощными, а усатенькое лицо — жирным.
— Для кого эта работа? — спросил я.
— Ну, послушайте, Кирилл, зачем этот тон? Мне кажется, я не говорю с вами как начальник с подчиненным. Я прошу вас об одолжении. Лично я, хотя, если судить строго, моя диссертация — это в значительной степени и коллективный отчет лаборатории. И я вовсе не собираюсь скрывать этого. Время гениальных одиночек минуло. — Он снова улыбнулся мне своей отработанно–доверительной улыбкой.
— Я не стану делать эту работу, —сказал я.
Император долго молчал. Изрытая крупными порами кожа на его выпуклом лбу разгладилась и блестела. Он медленно надел очки.
— Ну, что же, Кирилл Родионович… — проговорил он. Фразы он не закончил. Ему достаточно было произнести мое отчество.
Шесть лет он читал умные и благородные книги, негодовал, встречаясь с нечестностью, переписывал из‑за помарки листы курсового проекта, но за все эти годы не только ни разу не иагшсал человеку, которого называл некогда отцом, а даже не подумал, как он там и каким беспощадным крушением обернулась для него измена единственно близких ему людей.
