Иван Лепин - Самый счастливый год
Убраны с огородов картошка, бураки. Только одни капустные кочаны сидели на грядках и наливались последним — самым, должно быть, сладким — осенним соком земли.
Стало холодно ходить в рубахе и штанах, надетых на голое тело (трусов и маек мы тогда не знали). Да на беду еще беда: отвалились подошвы у моих тапочек-ходаков…
В то утро, подкрашенное восходящим солнцем, я выглянул в окно и замер в растерянности: трава была покрыта инеем. А, кроме ходаков, другой обувки нет. Что хочешь, то и делай.
И вот, собравшись в школу, я сел за стол босиком.
— Ты чего без ходаков? — спросила Даша.
— Подошвы оторвались.
— Во, враг, а что ж ты молчал?
«Враг» — любимое ее словечко.
— Забыл.
— Сиди нонче дома.
— А Школа?
— Не пойдешь же разутым?
— Пойду.
— По инею?
— А что? Он растаить скоро.
— Заболеть захотел? Не пущу, и все.
Было бы сказано, а забыть недолго. Когда Даша пошла за водой к колодцу (он метрах в ста от хаты), я схватил сумку с тетрадками да букварем и — бегом в школу. Выскочил за деревню, не ощущая холода, и только за деревней, запыхавшись, пошел шагом.
Глянул на босые ноги — красные, как у гуся лапки. Пальцы, подошвы жгло холодным огнем, в них покалывало множество иголок.
Шагом идти, я понимал, было нельзя: заколовею окончательно, вернусь. А какой же я буду отличник, если уроки начну пропускать? Отстану от Вовки, да и Иван Павлович может изругать. Это не причина, скажет, — отсутствие обуви, вот некоторые с самого первого сентября необутыми приходят на занятия.
Собрался я с духом и побежал. Бежать старался по вытоптанной тропке, но иногда ноги мне не подчинялись, и я ступал в покрытую седым инеем придорожную траву.
«Только бегом, — подстегивал я себя, — иначе совсем замерзну и — права будет Даша — простужусь».
Дышал ртом, горло пересохло, под лопатками покалывало от частого дыхания. Но вон уже видны и первые хаты Болотного. Вон видна красная крыша школы…
Явился я в числе первых. Эти первые — Мишка Казаков и Петька Хохлов из Болотного, Витька Долгих, наш хорошаевский малый, — были тоже босыми. Значит, я не в одиночестве и стыдиться своих голых ног мне нечего. Да и какой стыд? Многие обуты как зря, не в свою обувку, а в ту, что дома нашлась.
Ноги отяжелели, казались деревянными. Не о стыде надо теперь думать, а о том, как согреть их. Вон сосед мой по парте, Казаков, тот поджал ноги под себя, усевшись, на скамейку. Что ли, и мне так? Дай-ка попробую…
Потихоньку-помаленьку подходили другие ученики.
Ноги согревались. Сидел и радовался: а ловко я из дома удрал!
Вот в класс вошел Пашка Серегин. Он обут в галоши со множеством приклеенных заплаток, а вместо носков у него — легкие портянки.
— Ты чего не подождал? — это он у меня спросил.
— Я сбежал: Дашка не пускала.
— А у меня жмых есть.
— Дай.
Пашка ехидно прищурил глаза.
— За пять шелобанов.
Я его слова принял за насмешку, издевательство. Ах ты, гад такой!
— Пропади ты пропадом со своим жмыхом! — выпалил я в сердцах. — Я тебе этот жмых припомню…
Пашка, поняв, что унизить меня не удалось, дружелюбно сказал, вытаскивая из сумки кусок желтого конопляного жмыха:
— Я пошутил, а ты разъерепенился. На, ешь.
Что делать? Взять жмых (я так люблю, помаленьку откусывая, медленно сосать его!) или показать характер, чтобы Пашка в следующий раз не задавался, не мнил себя богачом (жмых приносит его брат, работающий на колхозной ферме)? Под ложечкой сосет, и за себя постоять охота. Что делать?
И я отстранил его руку с куском жмыха.
— Сам ешь, но я тебе припомню…
— Обиделся? Пошутил я…
Давай, друг ситцевый, выкручивайся, так я тебе и поверил! «Пошутил»! Жмых ведь ворованный, а ты еще изгаляться надумал: «За пять шелобанов»! А дудки не хотел?
…Прошло три дня. Прибегает как-то Пашка:
— Дай домашнее задание списать, у меня не получается…
Я припомнил историю со жмыхом.
— За пять шелобанов.
— Согласен. Бей, — и он подставил лоб.
Э, Пашка, да у тебя самолюбия ни грамма нету!
— Списать дам, — говорю я, — а лоб свой убери к… — И я матюкнулся — первый раз за месяц, что проучились.
ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВАНикогда в жизни я не испытывал такой боли в душе, таких угрызений совести, как в то время. Я ведь был тепло обут и одет. Вы же одевались кое-как, а обувались… Ты все правильно описал.
Я не мог вам, сиротам и полусиротам, прямо смотреть в глаза. Вызову кого к доске, смотрю: а он босой. Начинаю спрашивать, а сам отворачиваюсь. Боялся, что кто-нибудь из вас скажет: «Зачем потревожили меня? Я только что так хорошо согрел ноги…»
И не нашел бы я, что ответить…
Отрази как-нибудь мое чувство вины (только вот за что — до сих пор не пойму).
…А с Серегиным ты продолжал дружить, хоть я вашу дружбу не одобрял. Недолюбливал я его — хитроват и ленив.
6
В конце сентября Надя ушла в няньки.
Я вернулся из школы и застал Дашу в слезах. Она редко плакала, а если и плакала, то незаметно, беззвучно. И уж если нельзя было стерпеть, то выскакивала с плачем в сенцы, в чулан и там давала волю слезам. Прятала Даша слезы неспроста: если мы — я, Надя, Танька — видели их, тоже начинали реветь, догадываясь: случилось горе — Даша зря плакать не будет. Так было, когда зимой не растелилась наша корова, когда украли хромовые Дашины сапоги, когда Надя вернулась из школы, принеся похвальную грамоту за четвертый класс, с опухшим от голода лицом… Так было… Всякое было за четыре года, что мы живем без матери и отца…
Заметив меня, Даша вскочила с коника и метнулась к умывальнику — смыть слезы. Я, однако, заметил их, и у меня оборвалось сердце.
— Что? — выдавил я короткое слово и прикусил губу.
Даша вытерла лицо рушником, стараясь быть спокойной, ответила:
— Надя ушла…
И выбежала из хаты. Я понял: доплакивать.
Не снимая сумки, я сел на Дашино место — на коник. Навернулись слезы. Как без Нади теперь? Это она научила меня читать и писать, это от нее я узнал много басен Крылова, стихов всяких: про зиму, про весну, а еще — про недавнюю войну. Танька, правда, тоже кое-что мне читала, но редко и с меньшей охотой.
Пусто станет в хате без Нади, пусто и одиноко. Я вот приходил из школы — она меня ждала. Кормила, расспрашивала, тетрадки мои рассматривала, за пятерки по голове гладила.
Теперь я приду — и никто меня не встретит…
Больно и обидно. Чужого ребенка будет нянчить и ласкать теперь сестра, а не родного брата.
Две слезинки я не удержал, и они скатились по щекам, ко рту. Я лизнул губы, ощутив горько-соленый вкус.
А может, права Надя: на одного едока будет меньше. Вчера Даша смолола те самые полтора пуда ржи. Что это — на четверых-то? На неделю-полторы хватит. А троим на дольше хватит, это верно. Впрочем, полтора пуда — дели их хоть на четыре части, хоть на три — все равно капля в море. Все равно целый год сидеть нам без хлеба, на одной картошке, а ближе к весне — на бураках, ну, а когда их не станет… Про это «когда» боюсь думать. Только б прошлое лето не повторилось с его оладьями-тошнотиками из гнилой картошки, лепешками из лебеды и конского щавеля, супом с речными ракушками.
Надя от тошнотиков теперь избавлена…
Вошла Даша, держа в руках новые лапти. Мои! Мне их на прощание Надя сплела!
— На! — положила Даша лапти на коник, рядом со мной. — Перед самым уходом Надька закончила, опорки приделывала. Велела только коньки не прикручивать, а то враз их сведешь.
Я просиял. Спасибо, Наденька, за лапотки, теперь мне зима не страшна! Онучи у меня есть, вот теперь и лапти готовы, не надо к чужим людям с поклоном идти: «Сплетите, пожалуйста». Надя у нас приспособилась их плести не хуже любого мужика. Сначала только старые подшивала, а потом сходила к кому-то и подсмотрела, как начинают плести лапти, и научилась в конце концов этому мудреному крестьянскому ремеслу.
На зиму мне лаптей хватит — это точно. А в чем буду ходить во втором классе? Стоит ли так далеко заглядывать? Главное — сейчас обут. А до следующей зимы еще во-о-он как далеко!
ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВАПочему Даша не отдала тебя и Таню в детдом? Я знал, как вы живете, и не раз советовал ей оформить вас в один из детских домов. Тяжело было видеть вашу бедность. Предполагаю, что Даше отсоветовали вас оформлять соседи (чего греха таить, детдомов побаивались), потому что ни одной веской причины не отдавать вас она не называла. Конечно, ей тогда было лет двадцать, и в житейских вопросах она разбиралась слабо. Вот и прислушивалась к кому надо и не надо. А если она действительно из жалости не хотела с вами расставаться, так эта жалость дорого вам, детям, обошлась.
