Владимир Тендряков - Рассказы радиста
— Стой!.. Эй, проходимцы! Вам говорят!.. Хальт!
Немцы остановились перед нами. Тот, что нес нашу упаковку питания, смотрел по-прежнему в землю, второй со страхом уставился в заросший черной щетиной подбородок капитана.
Витя, перекинув через плечо автомат, козырнул свободной от портфеля рукой:
— Товарищ гвардии капитан, разрешите доложить!.. Вот эти по балочке умотаться на машине хотели… Задержал, словом.
— Где? По какой балочке?
— Да тут, за станцией. Без дороги чешут, сволочуги. Я очередь дал, стекло разбил, шофер носом клюнул… А вот эти сидят как сурки, глаза таращат, пистолеты держат, а не стреляют… Ну, я им пригрозил: «Вылезай, буржуазия!»
— Молодец!
— Да вот, чтоб не забыть, в машине ящичек остался. Хотел я их заставить тащить, да раздумал: не справятся. Невелик вроде, а тяжеленек. Железный.
— Сейф! Несгораемый?
— Кто его знает, может, и сгораемый. И вот это… Вдруг пригодится. — Витя протянул портфель.
— Вот что, друг! Гони их с ходу в штаб полка вместе с портфелем. А ящичек, сообщи, мы сейчас приберем.
Солнышко вытянулся и козырнул.
— Товарищ гвардии капитан! Нельзя мне отлучаться от рации. Пошлите кого другого.
— От рации?.. А-а, это ты?.. — Капитан вгляделся в улыбающуюся физиономию Солнышка. Тот улыбался, как и всем: «Ты не тушуйся. Сам видишь, я прост…» Капитан перевел взгляд на пленных, махнул рукой: — Черт с тобой!.. Эй! Тищенко! Васильев! Доставить в штаб полка. Да чтоб вежливенько, чтоб волосок не упал!.. — Бросил Солнышку: — Отдай им портфель… Везучий ты, парень.
— Так точно, повезло! — бодро ответил Витя.
— А что это за ящик? — бросил капитан.
— А это наше… Ну-ка, друг, освобождайся… Быстро! Быстро! Ну, вот и все. Бывай покуда, вряд ли встретимся.
За спинами немецких офицеров встали два пехотинца, подтолкнули легонечко:
— Шнель, ребятки.
Витя бережно положил к моим ногам упаковку питания.
В портфеле, который Солнышко торжественно доставил, оказались бутерброды и бутылка пива, а в железном ящике — документы. Седой офицер, возвративший мне в целости и сохранности упаковку питания, оказался полковником.
К Вите Солнышку прискакал адъютант:
— Ты оружие у этих отобрал. Где оно?
— А зачем им оружие? Отвоевались.
— Не рассуждать! Личное оружие им оставляют.
— Пистолеты если?.. Так они их побросали. Поди подбери. И какое это оружие, сам посуди…
Адъютант уехал ни с чем.
А Солнышко врал: он прибрал пистолеты немецких штабистов, они лежали у нас в карманах. Мне Витя подарил крошечный бельгийский браунинг полковника, чтоб лишка не гневался.
Солнышко не наказали, но и благодарности не объявили, обещанный орден тоже придержали. Он по-прежнему оставался радистом в моем подчинении. Я удесятерил за ним надзор.
В учебе он преуспел: помимо «двойки» и «семерки», стал отличать на слух две цифры — «четверку» и «тройку». Первая звучала как «Горе не беда», вторая — «Идут радисты…».
1963
Письмо, запоздавшее на двадцать лет
Это произошло летом 1943 года. Имена и фамилии здесь подлинные.
И на фронте случалось отдыхать.
Мы стояли по Донцу во втором эшелоне. Редкие снаряды из самых дальнобойных немецких орудий долетали до наших окопов, да и те, пущенные на авось, не приносили большого вреда. Не рвутся мины, не свистят нули, связные не ползают на брюхе из роты в роту. Телефонисты всюду протянули двойную линию, где нужно — окопали кабель, где нужно — закрепили: ничто не зацепит, ничто не порвет, связь как в столице, — снимай трубку, говори с кем хочешь. Радисты снова сколотили зуммерный стол, тренировались. Витя Солнышко, если не удавалось улизнуть, дремал на тренировках, проверяя на практике старое солдатское наблюдение: «Солдат спит, а служба идет».
Иногда мы ходили купаться на Донец, иногда заглядывали в наполовину уцелевшую прифронтовую деревеньку, где еще оставалось несколько семейств, в том числе одно — мать и дочь. Мать выглядела старухой, дочери было лет шестнадцать — бледная от недоедания, умеренно миловидная, с застенчиво пугливыми глазами. Звали ее Настенькой. На эту-то Настеньку мы и ходили любоваться, просто так, без какой-либо задней мысли.
Чаще нас наведывался лейтенант Оганян. Приходил, садился, молчал, досиня выбритый, насупленный, из-под густых и жестких бровей глядят в сторону загадочно темные, маслянистые глаза. Настенька при нем обмирала от страха. Где ей было знать, что лейтенант Оганян — безобиднейший человек на свете.
Изредка офицерам к солдатскому котелку щей выдавали доппаек — какую-нибудь банку рыбных консервов и пачку печенья. Лейтенант Оганян никогда не съедал его один, нес к нам, а уж мы-то без угрызения совести помогали ему расправиться, даже забывали сказать «спасибо». Лейтенант Оганян поставил себе за правило всеми силами оберегать своих подчиненных. Мы не рыли штабных землянок, только изредка, в крайней нужде, помогали запарившимся телефонистам наводить связь, всякий проштрафившийся был уверен, что наш взводный станет защищать его с пеной на губах перед начальником связи. Да и учебой нас не обременял. Зуммерный стол был скорее щитом, ограждавшим от попреков: мол, радисты бездельничают в обороне. А мы таки бездельничали, всласть отсыпались, телефонисты и связные ПСД звали землянку радиовзвода — «Сочи».
Лейтенант Оганян не осмелился признаться Настеньке, зато признался мне:
— Хар-рошая девушка… — Вздох, мечтательно-грустный взгляд. — Вот кончится война, останусь жив… — Снова вздох. — Честное слово, женюсь… Не веришь?
Если б я был постарше и поумней, то, наверное бы, сообразил и не рассмеялся. Но мне лишь недавно исполнилось девятнадцать лет, я из кожи лез, чтоб выглядеть тертым калачом, не шутите — знаю изнанку.
И я рассмеялся:
— Завтра уйдем, послезавтра забудешь. Сколько еще таких хороших встретишь.
Оганян взорвался:
— Маль-чишка! Испорченный человек!
— Ну вот, и обиделся…
— Мол-чать! Как разговариваешь?.. Я кто? Лейтенант! Ты кто? Младший сержант!.. Ка-ак разговариваешь?!
Ну, это было слишком. Разговаривали-то всего-навсего о Настеньке — что ж, я должен вытянуться в струнку, как в тылу на параде, взять под козырек: «Так точно! Хорошая, глаз не отвести! Непременно женитесь, товарищ гвардии лейтенант!»
И мы шумно поспорили. Через полчаса помирились.
Но на следующий день меня вызвал начальник связи полка. Он вообще не любил радистов, а меня еле терпел: без особого на то повода звал «философом» — более презрительной клички для него не существовало.
Начальник связи сидел на нарах без сапог, китель с капитанскими погонами накинут поверх нижней рубахи, шлепает картами, которые он на днях отобрал у нас.
В стороне сидит смущенный и надутый Оганян. Неужели донес? Такого еще не случалось. Вряд ли…
Начальник связи поднял на меня по-начальнически беспощадный взгляд:
— В-вы!.. Вы кто так-кой?..
Называет меня на «вы», — значит, табак, попал не в добрую минуту.
— В-вы кто такой, спрашиваю?.. Мол-чать!.. Ка-ак стоите? Где выправочка?
Я рад бы встать по всем правилам устава навытяжку, но землянка низкая, упираюсь пилоткой в бревенчатый накат.
— В-вы с кем пререкались? Кто он вам?! Может, он ваш подчиненный? Может, в-вы завтра мной захотите командовать? Может, мне сейчас вскочить и встать по стойке «смирно»?.. Мол-чать!
Молчу. Кошусь на оскорбленно надутое лицо Оганяна и гадаю: он или не он? Похоже, до меня начальник связи песочил самого Оганяна.
— Распустили вас! Интел-лигенция! Жирком заросли, от сна опухли! Ф-философствуете!..
И мне вдруг стало весело: «Чеши, чеши себе на здоровье. Брань на вороте не висит… А что ты со мной сделаешь? Ну-ка… Не расстреляешь, выкуси, вина не та. В стрелковую роту пошлешь — нашел чем испугать».
И верно, начальник связи по моему лицу понял: как ни кипятись — не проймешь. Он в сердцах гаркнул:
— Десять суток строгого ареста!
Мы с Оганяном переглянулись: «На фронте — и арест! Ну, брат, оторвал».
— Лейтенант Оганян! Обеспечьте!
Хорошо сказать: «Обеспечьте!»
Случалось рыть разные землянки в обороне, но чтобы была при штабе полка когда-нибудь вырыта землянка гауптвахты — не приходилось видеть ни мне, ни Оганяну.
«Обеспечьте…»
У Оганяна был сумрачно-сконфуженный вид.
— Куда я тебя обеспечу?
— Это уж не моя забота, — ответил я, демонстративно снимая пояс, протягивая своему озадаченному начальнику.
— Испорченный человек… Что из тебя вырастет?..
— Не имею понятия.
— Надо было заварить кашу… — Он мял мой ремень, не зная, в какую сторону направиться.
— Я не виноват, что дошло до начальства, — съехидничал я.
— А я виноват?.. Думаешь, я донес? А? — возмутился Оганян, возмутился искренне.
