Владимир Кормер - Человек плюс машина
Мы, затаив дыхание, помнится, больше часу, притаившись сбоку за стойками, восхищенно взирали на него и не смели приблизиться… Кто-то побежал к Кириллу Павловичу, Кирилл Павлович принимал какого-то американца, они вместе и спустились к машине. Кирилл Павлович, увидев вышеописанную картину, сказал американцу: «Зет из ауа машина». А американец сказал: «О, карашо!» Под руки аспиранты привели сверху и Опанаса Гельвециевича и долго (под руки же) водили его вокруг машины… Вслед за начальством в зал набилось народу человек сто! Иван Иванович ничего не замечал! А как заметил, что окружен восхищенной толпой, вздрогнул и затрясся, заметался туда-сюда и, растолкав людей, бросился вон! На лице его — я стоял в самых дверях и попытался остановить его — были слезы. «Рано, рано еще радоваться!» — прошептал он мне…
И верно. Радоваться было рано. И много времени еще прошло, прежде чем настал час наш, заветный день; и еще много горя хлебнули мы с этой проклятой Системой, и прежде всего, конечно, сам Иван Иванович, потому что это на него валились теперь все шишки, катились всевозможные бочки, это ему объявляли выговоры, устраивали разносы за «невыполнение в установленный срок…», это о нем говорили на ученом совете и в кулуарах, что «было ошибкой доверять такому», а под горячую руку величали его заглазно ослом, а с глазу на глаз, а то и при людях советовали ему подыскивать себе другое место работы…
Случалось, что машина, так хорошо себя показавшая накануне, когда все решали уже, что — ура! свершилось! — наутро вдруг от неизвестных причин начинала барахлить, сперва легонько, затем все сильнее, сильнее, и к концу дня совсем разлагалась как «личность» (если уместно так выражаться о машине). Внешне все выглядело нормально, нигде ничего не перегорало, нигде ничего не отпаивалось, элементарные тесты на отдельных блоках и даже на главном процессоре проходили должным образом, но как целое, как «разумное» целое машинане желала(другого слова и не подберу, да у них на машине так обычно и говорилось), не желала работать. На то, чтобы восстановить прежнее состояние, вернуть то, что, казалось, уже было давно достигнуто, прочно закреплено, уходило порою больше месяца! А в другой раз, после какого-нибудь жуткого замыкания (было примерно так, что засадили в одну из машинных стоек, на беду открытую, концом водопроводной трубы, и целый блок выгорел), когда все уверены были, что теперь-то уж отброшены назад по меньшей мере на квартал, машина начинала работать как ни в чем не бывало, едва только отключали ее изуродованную часть… Рассказывать об этом можно очень долго.
К концу того периода, после двух с лишним лет, отданных машине, Иван Иванович уже не носился как вихрь по коридорам, он еле ползал, его качало из стороны в сторону, впечатление было такое, что он вообще разучился ходить, и, передвигаясь по залу, он должен был хвататься за стойку, руки у него дрожали, он здорово поседел, сказать, что лицо его было землистого оттенка, это еще ничего не сказать, это был цвет какого-то ядовитого химикалия, кто-то даже называл какого, я только забыл; словом, Опанас Гельвециевич в свои девяносто лет рядом с Иваном Ивановичем был разудалый молодец из сказки; а Иван Иванович, ко всему прочему, и разговаривать-то разучился — нет, не разучился, потому что сам-то с собою он все время разговаривал, что-то под нос себе бубнил, вслух же не мог — не было голоса, язык не ворочался, что ли? — так, шептал что-то или мычал… Но если по совести, то и разговаривать ему в это время не с кем особенно было: мало кто хотел с ним разговаривать. Начальство только костерило его на чем свет стоит и даже не требовало в ответ оправданий. Коллеги? Коллеги его по работе по разным причинам избегали; я сам — ничего не поделать, грешен — после того, как однажды почти накричал на него, что, дескать, не надо ему губить себя, надо бросить все и уехать к чертовой матери! — после уже не мог общаться с ним прежним манером, хоть и извинился, хоть он и прошептал, что на меня не в обиде…
Да! Я ведь, пожалуй, упустил сказать, а сказать необходимо, что во всех этих передрягах один человек, не теряя присутствия духа, защищал от нападок Ивана Ивановича и саму идею Системы, стыдил критиканов и нытиков. Вы уже догадались, конечно, о ком речь, — совершенно верно, речь о Викторе Викторовиче Эльконникове, об Эль-К…
Но сейчас, здесь, в конце этой главы, написалось у меня про Эль-К очень кстати. Потому что это именно он 17 апреля 197… года, войдя быстрым легким шагом в директорский кабинет, где собрался ученый совет института, торжественно объявил: «Час пробил! Вызывайте комиссию! Я ручаюсь!..»
У бедного Ивана Ивановича уже не было сил самому подняться на второй этаж в дирекцию. Когда мы все гурьбой вбежали в машинный зал с нашатырем и корвалолом, там носились подмастерья, а Иван Иванович лежал почти без чувств на диване за стойками. Кирилл Павлович не позволил ему встать, и Иван Иванович принимал наши поздравления лежа.
3
Прибыла государственная комиссия. Оправившийся Иван Иванович не подкачал: Система работала идеально, за три минуты представив ответственным товарищам полную картину состояния экспериментальных исследований, которые проводились в этот день институтскими лабораториями.
Вся неделя была триумфальной. Всю неделю и мы, и сами члены государственной комиссии опять и опять искали и не могли найти достаточно нужных слов в похвалу Ивану Ивановичу, Системе, ее главному конструктору, дирекции нашего института, президиуму филиала, заместителю председателя президиума по административно-хозяйственной части Михаиле Петровичу Стопалову и… не в последнюю очередь Виктору Викторовичу Эльконникову — и за то, что одним из первых (если не первый) выдвинул идею Системы, и за то, что он, невзирая на неудачи и трудности, эту идею стойко поддерживал, и за то, безусловно, что это благодаря ему, а не кому-нибудь другому нам выпало счастье видеть в наших рядах такого выдающегося человека, как Иван Иванович…
Пора теперь — давно пора! — рассказать поподробнее о Викторе Викторовиче.
Виктор Викторович Эль-К и сам считался у нас, бесспорно, человеком выдающимся. Высок, строен, обаятелен, остроумен и легок в обращении, он был щедро наделен от природы разнообразными талантами, являя собой, я бы сказал, тип ученого ренессансного. Отличный теоретик и вместе с тем, что случается крайне редко, неплохой экспериментатор, а вдобавок великолепный организатор, он перепробовал себя в самых различных областях физики, всюду коротая время и как бы играючи добиваясь заметных успехов. Кое-кто, правда, полагал, что Эль-К разбрасывается, что ему пора сосредоточиться на чем-то одном. Но Эль-К был убежденным противником узкой специализации и подчас весьма зло высмеивал ограниченность наших замкнувшихся в своем крошечном и — как он говорил — в общем-то, примитивном, искусственно сконструированном мирке, знающих — по анекдоту — «все ни о чем». Правда и то, что самому Эль-К не всегда везло. Вернее, однажды не повезло крупно. Занимаясь квантовой электродинамикой, их группа (тогда Эль-К работал еще в Москве) наткнулась на один чрезвычайно интересный эффект (подробности здесь не важны), изучение которого и привело к открытию частицы. Об открытии уже было сообщено, сведения попали и в широкую печать, но тут выяснилось, что исследователями допущен ряд ошибок в расчетах и измерениях и результаты не подтверждаются. Вины на Эль-К нет никакой, тем более что руководил работой и не он, а другой, маститый ученый, хотя именно Эль-К играл там первую скрипку, и если бы эффект повторился, то быть бы ему и академиком и, может статься, лауреатом Нобелевской премии. А так, конечно, это досадное недоразумение немного повредило ему, но характерно, что у нас, узнав его поближе, все без исключения были уверены, что он таки своего в итоге достигнет (потихоньку-полегоньку он этими проблемами продолжал заниматься) и станет со временем и академиком и, возможно, нобелевским лауреатом, если и не на частицах, то на чем-нибудь другом. Уж очень яркий был человек! Как, например, говорил! Мог Михаилу Петровича за пояс заткнуть! А как читал лекции! Студенты валом к нему валили, аудитория всегда была полна народу. И научные работники приходили, остепененные; приезжих специально на его лекции водили, как в театр. Популяризатор, педагог был отменный. Доску так изрисует формулами, что одно загляденье, картина, художественное произведение! Повернется к аудитории, вздохнет, одарит очаровательной своей улыбкой и скажет, бывало: «Когда я пишу вам Бесселеву функцию, я получаю эстетическое удовольствие, как от музыки Моцарта…»
Да, был музыкален и музыкально образован при этом, играл на рояле, и, по отзывам знатоков, очень недурно. Была у него богатейшая в нашем городе коллекция пластинок и классической и легкой музыки. И в живописи разбирался, сам неплохо рисовал довольно веселые и остро схваченные карикатуры на знакомых и сослуживцев, но писал также и маслом, пейзажи и портреты, о художественной ценности их я судить не берусь, но многим нравилось. Дома у него вообще было хорошее собрание живописи. Красивые отреставрированные иконы, одна, как Эль-К утверждал, XVI века; несколько мастеров старых школ, второстепенных каких-то, но все равно приятных; современная живопись московских и ленинградских художников. Были у него и работы нашего областного художника-абстракциониста — лохматого, похожего на Гоголя с бородой, и фамилия у него была под стать, художническая — Сезин, Костя Сезин, — который, хоть и был областной, утверждал, однако, что три его работы висят в музее Гугенхейма. К сожалению, никак не удалось проверить, висят или не висят. Мало кто у нас бывал в музее Гугенхейма, а те, которые бывали (тот же Кирилл Павлович), совершенно не помнили, висят или не висят, да и вообще ничего не могли вспомнить, что там висит, так что опять возникало сомнение: были все же эти лица там, у Гугенхейма, или не были. Кирилл Павлович из-за этих расспросов чуть на нас не обиделся, даже закричал и затопал ногами однажды: «Был я, был у вашего Гугенхейма, черт побери! Помню: идешь, сворачиваешь налево, да-да, именно налево, там на углу еще лавка овощная. Овощи, доложу я вам, есть, есть… что?! Я и говорю вам, что подальше чуть-чуть — Гугенхейм! Ошибиться я не могу, потому что из Брюсселя мне прислал оттиск и поздравление к Рождеству профессор с такой фамилией… Нет-нет, я повторяю, Сезина вашего я там не видел! Что?! Нет, и Сезанна тоже не видал! Не помню, по крайней мере. Вероятно, не произвел впечатления!» Все это я к тому, что независимо от Гугенхейма произведения Кости Сезина висели у Эль-К на кухне и в кабинете.
