Леэло Тунгал - Четыре дня Маарьи
Я решила: с меня хватит! В тот же день оставила тете на столе письмо и уехала домой в деревню. "Навсегда! — сказала я себе. — Forever, навсегда, дева Маарья!"
В деревне воздух густо пахнет, и я жадно вдыхала эту смесь запахов яблок, сырых, прелых осенних листьев и почвы, как страдающий кашлем человек вдыхает пары скипидара. Даже грязь на дороге через лес казалась мне красивой, шоколадной. Возле самых ворот родного двора я нашла среди холодных листьев перезревшие черно-синие сочные ягоды ежевики.
Мама уже вернулась из библиотеки и, взяв в одну руку тяпку, а в другую плетенную из проволоки корзинку, ушла на картофельное поле «покопаться». Она никогда не могла дотерпеть до того дня, когда отец возьмет в совхозе лошадь и устроит толоку — копать картофель. Пока доходило до толоки, половина картофеля была уже «выцарапана» и отсортирована мамой.
Конечно же, она испугалась, когда увидела меня, стоящую у ворот. Я эффектно крикнула: "Я вернулась навсегда!" — словно это должно было доставить ей большую радость. Меня крайне разочаровало, что мать не захлопала в ладоши. По дороге домой, в автобусе, я представляла себе, как в маминых карих грустных глазах возникает золотистая искра. По моему сценарию она должна была воскликнуть: "Доченька, неужели?" — и прижать вновь обретенную дочь к груди.
- То-то собака лаяла! — сказала мама. — Смотри, чтобы не испачкала тебя своими грязными лапами!
Нукитс прыгал на меня (ну что такое два-три коричневых следа от лап по сравнению с моей душевной болью!), затем отскакивал, обегал такой круг, какой позволяла ему цепь, и возвращался со щепкой в зубах к моим ногам. Опьяненный радостью, старый, с седыми челюстями пес прыгал взад-вперед, как щенок, предлагал мне, дурачась, палку и рычал, притворно сердясь.
Мать помолчала, положила мне руку на плечо, и мы пошли в кухню. Какой низенькой и сумрачной показалась мне наша кухня, хотя прошла всего одна-единственная неделя! Сильнее всего пахло вареной картошкой, а на столе, на сине-пестрой клеенке, стояли в ряд покрытые целлофаном банки с вареньем, на белых наклейках прямым почерком матери было написано: «Слива», «Рябина», "Яблоки".
- Выбери сама какое хочешь и возьми с собой, — сказала мама. — Видишь, я сегодня уже собралась было испечь яблочный пирог, но подумала, что ты приедешь только завтра и он успеет зачерстветь. Возьми хлеба с медом, вода в чайнике, еще горячая.
Тон у матери был такой, словно она признавала меня взрослой, самостоятельной, но она будто и не слыхала, что я окончательно вернулась из города.
Я положила в чашку с чаем рябинового варенья, отрезала большой ломоть хлеба, намазала маслом, а на масло накапала липового меда. Мама поставила рядом с банкой меда блюдечко, а на него положила подаренную тетей Марией "на зубок" серебряную ложечку, на ручке которой выгравировано: «Маарья». Я больше не смогла сдерживаться, и поверх меда на бутерброд закапали — кап-кап-кап — соленые слезы. В душе у меня все перемешалось, мне хотелось быть очень доброй к матери, но я не умела. И никак не могла объяснить ей, из-за чего же именно я покинула городскую школу, ведь никто вроде бы не обидел меня там, просто я сама чувствовала, что не вписываюсь в ту среду. Вытирая слезы, я рассказывала вперемешку обо всем: о соседе по парте и тридцати девяти одноклассниках, об одиночестве, пятерке по английскому языку и "деве Маарье", о серебристо-лиловых домашних туфлях одной из девочек и странных соседях по квартире, о тетиной строгости и своей тоске по родному дому.
Мать немного помолчала, затем смочила конец полотенца горячей водой и принялась счищать с моей юбки следы, оставленные лапами Нукитса. Она говорила так тихо, что я, пожалуй, не услышала бы ее, если бы она не стояла нагнувшись к моим коленям. Мать говорила о том, как трудно было ей записать меня в эту школу — ведь никого не интересовало, что добираться от нашего дома до районного центра гораздо сложнее, чем до столицы республики, и что в районном центре мне негде было бы жить, а в Таллине у меня имелась родная тетя, — все думали, что мать просто из тщеславия хочет пристроить свою дочку в столичную школу. И мой аттестат за восьмой класс, в котором одни пятерки, не вызвал должного уважения в школьной канцелярии. "Видали мы этих пятерочниц из сельских школ, которые потом ни взад ни вперед!" — так сказала одна полная дама средних лет. (Подозреваю, что это была наша Меэритс.) Теперь я впервые услышала, что меня приняли в новую школу только благодаря знакомствам тети Марии. "Что же, выходит, та дама была права: ты больше не движешься ни вперед, ни назад". Мать вздохнула. Затем последовал рассказ, который я уже не раз слыхала еще с детства: как трудно было ей продолжать учебу в послевоенные годы, как, учась в университете, она по вечерам брала работу — печатала на машинке и как отец, учась в сельскохозяйственной академии а Тарту, ходил на товарную железнодорожную станцию грузить и разгружать вагоны…
Все кончилось тем, что я позволила уговорить себя.
Странно: иногда мать кажется такой понимающей и родной — и мне даже не вспоминается наша разница в возрасте, но иногда она начинает читать такую скучную мораль, проявляя такую косность и старомодность взглядов, что выглядит единомышленницей тети Марии.
Впервые в жизни я с разрешения матери прогуляла учебный день. В дневнике, в графе: «Примечания», мать написала: "Маарья отсутствовала в субботу на занятиях по домашним причинам".
Вечером, когда отец вернулся из леса и принес полную шапку подберезовиков, мы устроили семейный праздник. Кошка Мийсу терлась своей полосатой спиной о мои ноги. Нукитс яростно скребся о дверь и надеялся, что его впустят в дом. Отец рассказал о двух недавно задержанных браконьерах, а мама смотрела на нас своими поблескивающими коричневыми, как каштаны, глазами. Мы втроем смеялись над забавными жизненными принципами тети Марии, но на следующий день почтальон принес телеграмму из Таллина:
НЕ ПУГАЙТЕСЬ МААРЬЯ НЕИЗВЕСТНО ПРОПАЛА МОЖЕТ НЕ УБИТА ЖДУ ОТВЕТА МАРИЯ ТОЧКА.
В ответ я сама поехала в воскресенье в Таллин с сумкой, полной банок с вареньем и грибами, тяжелой, как большой валун. На душе после этого прогула стало легче. Жалость к себе сменилась у меня теперь чувством большого упрямства, отчаянным желанием показать Меэритс, что я никакая не недотепа, которую приняли в ее класс лишь по просьбе одной портнихи.
Естественно, не все шло как в сказке: сказано — сделано. Прошло довольно много времени, почти целая учебная четверть, прежде чем высокочтимый девятый «а» принял меня своим равноправным членом. Назло своему классу я стала на переменах дружить со Стийной из восьмого «б» и при каждом удобном случае показывала свои острые зубы — иногда в прямом смысле: улыбаясь, но большей частью — огрызаясь. Даже просматривала принадлежащую тете Марии Библию, чтобы найти для тех, кто звал меня девой Маарьей, соответствующие имена в отместку. Ведь, в конце концов, и я была из того же самого рода, к которому относились мой отец и тетя Мария и который был знаменит в своей деревне тем, что его представители за словом в карман не лезли, и я могла использовать эту способность для того, чтобы при необходимости, если захочу, разнести других в пух и прах. По правде говоря, мне не хотелось… Но именно из-за своей чувствительности я переболела быстро и основательно всеми хворобами пересадки и приспособления, освоила жаргон и обычаи класса до таких мельчайших подробностей, словно ходила со своими новыми одноклассниками еще в детский сад. Вся эта игра развлекала меня: казалось, я участвовала в каком-то спектакле. Но… ни одного близкого друга в своем классе я не обрела.
Трамвай трясся и шатался, будто хотел наказать меня за грешные мысли о городе. Еще пять минут — и я буду у Аэт. Может, мне удастся куда-нибудь спрятать «кхаки», и затем — прочь отсюда. Лабрит[5], Латвия!
ГЛАВА 3
- Лабрит!
Аэт сама открыла мне дверь, на ней была красно-белая полосатая рубашка «зебра» и новые «поношенные» джинсы. Вот это, по-моему, настоящая современная элегантная небрежность! Джинсы привез Аэт из-за границы отец, и именно благодаря своей «поношенности» — линялости, пятнистости и измятости — они вроде бы стоили дороже, чем бальное платье!
Я бросила сумку в угол и распахнула мощные крылья зонта. Зонт занял половину передней, будто сюда залетела огромная зловещая птица. Я заметила в зеркале свой "всегда модный английский воротник", и настроение у меня сразу упало.
- Твои джинсы напоминают мне о Золушке, — сказала я Аэт, причесываясь.
- О Золушке? Почему?
- Ну, с виду штаны настоящего босяка, никому и в голову не придет, что цена у них царская, — отомстила я Аэт за свое унижение цвета «кхаки». "Боднул бычок Буренку в бок, потом она боднула стог" — так мы однажды переделали известное стихотворение…
