Борис Блинов - Порт
— Ой, мамоньки, очнулся! — вскрикнула девчушка.
Он улыбнулся, приподнялся, чтобы жирные палтусы сползли с него, и встал, стараясь не морщиться. А из цеха женщины уже спешили с носилками, с белой докторшей впереди.
— Не, не, — сказал Веня, пугаясь, — ничего со мной нет. — И, напрягшись, поковылял из цеха, а тетки с докторшей — за ним. Тогда он подождал их и сказал: — Мой трудодень отдайте глазастенькой.
Они поняли, что он здоров, и не приставали больше. А он, липкий, грязный и болящий, побрел к себе домой.
«Дом» его — резервное жилье — находился на портовой свалке вдали от работы и людей. Свалка была чистая, техническая, на ней много ценных вещей хранилось. Среди прочего — и шлюпка, перевернутая вверх килем. Под этой шлюпкой в земле отрыто было помещение, почти в полный рост, — вполне уютное жилье. Лаз в него загораживала хорошая дверка от рундука и брезент.
Дошел он с трудом, и как стал себя в порядок приводить, скинул все свое, от палтуса и от крови мокрое, — тут-то она и появилась с бинтом и йодом — та, глазастая. Оля это и была.
Не поверила она Вене и осторожно, чтобы не спугнуть, за ним следила.
Ходить он не мог четыре дня. Запаса еды на такой срок у него не было. Ольга каждый день его навещала, тайком носила из столовки харчи, привела раз фельдшерицу с санитарной сумкой. Перелома у него не оказалось, и как только сапоги стали влезать на распухшие ноги, он снова стал ходить и работать на судах.
А с Ольгой они продолжали встречаться. Только «крестный» про них знал. Иногда он пускал их в свою каюту.
4Судьба Ольги в чем-то походила на его собственную. До поры до времени жила она в маленьком поселке Глинск под Воронежем вдвоем с бабкой. Жилось трудно, едва концы с концами сводили: бывало, и на одной картошке зиму дотягивали.
Ей тем летом только шестнадцать исполнилось, когда семья инженеров с двумя детьми сняла у них на лето комнату. Подружились они и с бабкой и с самой Ольгой, а перед отъездом предложили Ольгу с собой взять. Ну, не просто так, естественно. Взять Ольгу в семью, чтобы она за детьми присматривала, обед варила, квартиру прибирала. И условия положили хорошие: еда бесплатная да сверх того еще двести рублей. Деньги по тем временам немалые, она столько, почитай, за год в колхозе зарабатывала. Ольга с радостью согласилась — очень ее город привлекал, а бабка плакала, причитала, никак решиться не могла. Но все же убедили ее добрые люди, пообещали Ольге образование дать, устроить в вечернюю школу. Бабка собрала узелок, перекрестила ее на дорогу, и уехала Оля в город.
Первое время грустила очень, плакала ночами, деревню свою вспоминала. А потом ничего, попривыкла, освоилась с хозяйством, и не обманули ее — учиться стала. Мальчишки не обижали, хозяева — тоже. Кормили хорошо, что сами, то и ей. Работа не тяжелая. Одно только постоянно угнетало — должность ее. Как скажут соседи: «Домработница», — у нее глаза на мокром месте, а то и прислугой называли или горничной. Тогда уж она в слезы, не сдерживаясь.
Хозяева понимали это, прописали ее как племянницу, и в школе она так и значилась, а вот во дворе — хоть и не деревня, а правды тоже не скроешь — постоянно себя вторым сортом ощущала.
Полдня она одна находилась: мальчишки в школе, взрослые на работе. Ей за это время в комнатах прибраться да обед сготовить — и сиди, уроки делай. Потом мальчишки из школы придут, друзья их, кутерьма в доме, шум, гам. Порядок, что она навела, только в памяти и оставался. Но хозяйка понимала и не ругалась. Разница между ребятами — четыре года. Младший красивый был, кучерявый второклашка, но вредничать любил и иногда обижал ее. Зато старший — умный мальчик, справедливый, душевный. Помогал ей задачки решать, веселил, когда грустно становилось, все равно что брат родной. Да и младший тоже. Любил с ней по магазинам ходить и всегда сетку нес, нагруженную продуктами.
Кухонька была в ее полном распоряжении. Она и спала там на раскладушке, и ела, и уроки учила. Хозяева, добрые люди, справедливые, куском не попрекали, подарки дарили и даже в школу ходили на родительские собрания.
Со временем пообвыкла она и в городе, и в семье освоилась, но хоть и привыкла, а все же чужая семья — не своя. Все спрашивать надо: и книгу взять, и хозяйкин маникюр, и патефон покрутить. Когда звали ее по праздникам за общий стол — стеснялась, кусок в горло не лез, лучше бы не звали. Чувствовала она как-то свою ущербность, глядя на нарядную хозяйку и хрусталь на столе.
Сто рублей в месяц она отсылала бабке, а оставшиеся сто, по городскому счету, — вовсе не деньги. В городе не одевались так, как она: в полуботинки мальчиковые, в платьице единственное да в старое пальто с вытертым кошачьим воротником.
Казалось, вся неловкость оттого и происходит, что одета она хуже других. Копила она свои сотни, собирала одну к одной, ни на что не тратила, но за год так и не смогла одеться.
А кругом женщины нарядные ходят: в румынках, в чернобурках — о таком, конечно, только мечтать можно. Нормальное-то простое пальто весь годичный капитал стоило.
Так и страдала Оля молча, пока не познакомилась с практичной девушкой Зиной Неверовой.
Муку тогда в городе только по праздникам давали, и дежурили в очереди семьями с вечера всю ночь до утра. Но другие-то продукты были, поэтому очереди эти не страшными казались, хоть и ночью, а какими-то светлыми, дружескими и веселыми. То ли от праздника предстоящего, то ли от хорошего порядка в них. В деревне до этого не додумались, а здесь на руку каждому номерок надписывали химическим карандашом, и бояться за свое место не приходилось. Мальчики стояли до вечера, а ночью — она с хозяевами, подменяясь, чтобы получить на семью свои килограммы — как раз до следующих праздников хватало.
Костры жгли, едой делились, знакомились.
В такой очереди и познакомилась она с Зиной Неверовой. Стали девушки потом встречаться, друг к дружке в гости ходить. Зина в общежитии жила, работала на рыбокомбинате. А когда Оля ее к себе пригласила и угощала на кухне чайком, Зина поняла, что та здесь не у родных живет, сказала, что она тоже так начинала в городе, и поделилась с Олей прежним опытом.
И правда: пятьдесят копеек, рубль в день — незаметно. В начале Оля только из сэкономленных откладывала: простоит в большой очереди за чем-нибудь дешевым — рубль, два отложит, себе в награду. А потом и просто так пошло — два, три рубля незаметно. Хозяйка что-то почуяла и по вечерам отчет стала спрашивать, на бумажке считать, сколько что стоит. Но три-то рубля всегда можно выгадать. Подружка еще подсказала ей: главное, говорит, на мясе я выручку имела. Цену, что на бумаге карандашом пишут, можно резинкой стереть и свою написать, а то и вовсе бумагу подменить — ни одна хозяйка не догадается. И правда, вечером все сходится, а доход уже и до десяти рублей в день вырос. Понесло ее, как лыжника с горы, — страшно, опасно, дух захватывает, а остановиться уже не можешь. Быстро она себе туфли новые купила, косынку, кофточку. Хозяйка спрашивает: «Откуда?», а она врет: «Бабка прислала». По счету все сходится — хозяйка молчит. Безнаказанность-то, она ох как помогает нечистые дела творить! Совсем Ольга осмелела. Уж лень ей было новую бумагу подложить, на старой цену стерла, небрежно написала на десять рублей больше. Хозяйка заметила. Дождалась, когда детей в доме не было, пришла к ней в кухню и говорит:
— Я знаю все. Рассказывай.
Ольга тошноту почувствовала, сушь в горле — поняла, что пришла расплата.
— Я ничего не знаю.
— Хорошо, — сказала хозяйка. — Тогда я расскажу мальчикам, что ты воруешь.
— Как? Как? Разве это так называется? — пролепетала она.
— Именно так. А как же еще? — подтвердила хозяйка. — Если все расскажешь и дашь слово, я тебя прощу.
Ольга заплакала навзрыд, давясь слезами, рассказала и все умоляла:
— Только мальчикам не говорите! Только мальчикам не говорите!
Хозяйка ее простила, вещи все оставила, но Ольга сама себе простить не могла. Ни на хозяйку, ни на мальчиков глаза не поднимались.
Зинке во всем призналась, а той — как с гуся вода.
— С кем не бывает! — И посоветовала: — Иди к нам на комбинат. Больше тысячи получать станешь. Хватит по чужим людям мыкаться да чужие денежки считать.
— Какие же они мне чужие? — сказала Оля, заплакав.
С хозяевами рассталась по-доброму. Они не сердились, звали заходить, но она больше у них не бывала, хоть и собиралась много раз, даже подарки мальчикам купила, — не могла себя преодолеть.
На рыбокомбинате ей нравилось. Физическая работа не пугала — не успела еще отвыкнуть на хозяйских харчах. А вот новое свое независимое положение она воспринимала так, будто крылья у нее за спиной выросли: ничьих взглядов уже не боялась, никакой ущербности в себе не чувствовала. Она и сама по себе распрямилась, посветлела: взгляд стал чистый и ясный; угловатая прежде фигура округлилась, и грудь расти стала так, что даже девчонки в общежитии удивлялись и завидовали. А единственный мужик в цехе — поммастера Карпов — стал оказывать ей знаки внимания.
