Василий Казанский - Из моих летописей
Красив был Василий Сенин!
IIАвгуст шел к концу. Овсы уже зажелтели и на ветру словно призванивали кистями с крупным, налившимся зерном. Лишь кое-где края полос под обступающими их ольховыми чащами оставались темно-зелеными. Заозерье не спешило с уборкой овсов — пусть постоят, доспеют. Работы и без того хватало: рожь молотить да сеять.
Погода держалась сухая, ясная, и после солнечных дней вечерние зори к морозам, к утренникам горели оранжевым огнем. Вечера тоже захолодали. Оно и ладно: в теплую, сырую погоду комары охотника на лабазе донимают.
Василий пришел на полосу вовремя: солнце только-только убиралось за лес. Ель для лабаза была им выбрана с расчетом: если сесть лицом к полосе, то площадка, исползанная медведем, окажется левее. Авось он придет туда же, а выстрел влево самый удобный.
Влез Василий на ель, уселся на жердях, положенных на ее сучья, огляделся, подрезал и оторвал тонкие веточки — не помешали бы…
Потянулись минуты и часы ожидания… Небо меркло, в восточной стороне загорелась звезда, мигая и играя своим ярким блеском. А на западе угасал закат, сперва желтый, золотой, потом оранжевый…
Сидел Сенин, поглядывал, прислушивался… Нет-нет да и прошуршит на землю отживший березовый или ольховый листок, напоминая, что лето ушло… Из деревни невнятно долетают людские голоса. Вдали переговариваются разноголосые колоколки на лошадиных шеях — это кони пущены в ночное на «выгороду»… Долго Василий слушал эту неумолчную болтовню глуховатых, но и доносчивых звуков… Но вот чуть слышно лось застонал… Его редкое далекое оханье двигалось от Рябуков к Спорным… Дрозд порхнул на елку, сел рядом и вдруг, поняв человека, улетел с испуганным чоканьем… Лося стало не слышно…
Сидел Сенин на лабазе, призадумался. А подумать ему было о чем, и больше всего о младшем брате Сашке.
Так сложилось, как говорится, судьба так велела, чтобы Александру по возвращении из армии довелось жить с родителями на «коренном месте», хозяйствовать с отцом на сенинской степени. Василий отделен, а старший брат Григорий только и ждал Сашку, чтобы сдать ему хозяйство, а самому на завод уйти.
Александр, со своей выправкой, писарской «образованностью» и зеркально начищенными сапогами, сверху вниз глядел на односельчан да и ка отца тоже. Среди мужичьих бородатых, обветренных и худощавых лиц Александр был как чужой со своей бритой, белой и сытой «личностью». Должно быть, неплохо ему жилось в писарях — не зря он три года сверх срока отслужил.
Недолго погулял Александр в парнях. А жену взял красивую да и больно норовистую. И начались в старом сенинском доме шум да нелады. Сашка заодно с молодой женой принялся прижимать стариков: лодыри, мол, дармоеды! Мол, и Васька и Гришка отделены, живут без обузы, а нам с Марфой за всех отдуваться, старье кормить!
На степени были две избы, две коровы в хозяйстве; старик оставил себе еще нестарого мерина да кобылу, рысистую полукровку — найди в деревне другую такую! И огород на корне старинный, ухоженный, и полосы в полях самолучшие. Да ведь и старики покуда не бездельники: мать еще печку сама топит, а отец, вон он как косит! Да и пасека у родителя — десять семей пчелок-то!
На этаком хозяйстве чего бы не жить? Только руки приложи без лени. Но вот именно лени и хватало у Сашки, лени, да зависти, да наглости: отца перекричал, заставил покориться (и кулаком, говорили люди, не только грозил…). Забрал он в хозяйстве всю власть: одну корову продал — Марфе на шелк, себе на черную суконную пару. Кобылу запалил — хвастал резвостью, гонял без ума. А на запаленной какая уж работа! До пасеки добрался, три улья продал — прогулял.
И с землей Александр не поладил. Он с ней «лишь бы как-нибудь», так и она ему «кое-как». А потому пошли прорехи да нехватки. А на ком зло срывать? На стариках, конечно! На беду еще они и слабеть стали: мать сердцем разболелась, а тятьку ноги начали донимать: всю жизнь охотничал, так мало ли вымокал да простужался!
И Василий, изба которого стояла против отцовской через улицу, все чаще и чаще слушал, негодуя, злобную и непристойную Сашкину брань. Не раз приходил к нему отец:
— Ох, Васенька, жить тошно…
В лесу, близко позади охотника, тихо, но отчетливо хрустнула на земле ветка… Идет!.. Еще хрустнуло поправее… Зверь, наверно, выйдет в правом углу полосы…
«Вот гад! — подумал Сенин. — Попробуй-ка, целься через правое плечо!»
Он решил поправиться, осторожно начал поворачиваться… Но задел головой за сучья, стал отводить их рукой, а тут ружье поползло с колен… Схватить успел, но все эти неловкие движения медведь, должно быть, услышал в нерушимой тишине леса…
Больше часа сидел потом Сенин на лабазе зря, сильно продрог и — делать нечего! — слез на землю и отправился домой.
Еще шагая стежкой по огороду, услышал раздраженный голос Александра в отцовой летней избе. Вырвалась Сашкина ругань:
— Я те покажу, старый хрыч! Я те выучу, дармоед проклятый!
Сердце у Василия заколотилось — горяч был человек! — и бросился он от своего дома к отцовскому.
Бегом поднялся по ступеням высокого крыльца и рванулся через сени в летнюю избу, где гремел Сашка.
При свете тусклой керосиновой лампы он не сразу заметил отца, сидевшего на полу возле печи. Крупное, грузное тело старика обессиленно поникло, а грубоватое лицо с тяжелым носом, черными мохнатыми бровями и седеющей окладистой бородой показалось ворвавшемуся Василию страшно худым, осунувшимся, непомерно морщинистым. С дрогнувшим сердцем Василий заметил блеск слез на втянутых щеках отца.
Сидя у стола, красный и потный Сашка заорал:
— Тебя еще зачем принесло? Сами разберемся!
Задыхаясь от негодования, Василий долго не мог заговорить.
— Как ты смеешь таким словом отца!.. — Он схватил брата за ворот, стал трясти: — Отца… отца… отца…
Тот вывернулся, и они схватились. Василий стал валить Сашку… Грянул выстрел — это ружье, висевшее у Василия за спиной, задело курком за лавку. Изба наполнилась дымом, поднялись вопли. Отец кричал:
— Спасите, хрещеные, спасите!
Мать бросилась вон, запнулась о порог, повалилась и стонала.
Марфа истерично орала:
— Ой, Саша! Ой, Саша! — ей померещилось, что муж убит.
Тяжело переводя дух, Василий сел на лавку у окна. Выстрел напугал всех, заставил разъяренных братьев опомниться и повернул ход ссоры.
Сашка задымил папиросой.
Молча свернул цигарку и Василий.
Долго сидел он, согнувшись, опираясь локтями о колена. Сидел, обдумывал, что же делать. Взять стариков к себе? Не выходит. Тесно будет: изба у молодого хозяина небольшая, что толку, что новая да чистая? Да и земли у него одна душа — большой семье трудно прокормиться. А у отца две избы — зимняя и летняя, обе просторные; а про землю и говорить нечего — вдвое против Васиного.
Нет, стариков брать к себе не нужно. Не так надо сделать.
— Вот что, Сашка, сменяемся. Переходите с Марфой в мое поместье, а я сюда, к родителям, вернусь.
В избе стала мертвая тишина. Даже мать, добравшаяся до кровати, перестала всхлипывать. А Александр и рот разинул: чудо! У Васьки хозяйство из всей деревни особенное — ладное, стройное, порядочное, скотина сытая, огород ухоженный, весь инструмент, вся справа прочная, чистая.
— Все хозяйство отдашь? — спросил Сашка.
— Все, как есть.
Знал Василий все. Двор на степени велик, да грязен непролазно (Сашке лень было отводную канавку прокопать), кобыла запалена, мерин опоен, пашня кое-как расковыряна, а иные полосы и вовсе не паханы… Все худо, все запущено, сбруя — рвань, телеги ломаны…
Ленивый и жадный Александр не поверил. Он вообразил какой-то подвох и набросился на брата с руганью — в бога!.. в заразу!..
Но Василий с маху так стукнул кулаком по столу, что Сашка смолк. Понял.
IIIИ был заключен небывалый, неслыханный договор. Братья обменивались «жильем и житьем» полностью. Все, что имел Василий от дома до полос в полях, до последних вил, до последней чашки, все переходило во владение Александра с Марфой.
А Василий с семьей переселялся к отцу, чтобы хозяйствовать на степени. Лишь одёжа, одеяла, полотенца оставались у каждого свои. Александр потребовал и ружья «не трогать с места». Василий зачесал в затылке. «Ну и сволочь!» — подумал он. На скулах у него заходили грозные желваки.
Ведь старинная централка Ивана Семеновича износилась хуже своего хозяина. Уж давно отец жаловался Васе, что затвор хлябает, и на осечки старик обижался. А у Василия работала новенькая тулка, которую он с великим торжеством лишь прошлой зимой купил, сдав заготовителю полторы сотни белок да тройку куниц.
— Да ну тебя, Сашка! Ты же не охотник. Ружье я себе свое возьму. Да ты шутишь, небось.
— Какие тебе шутки! Это ты хитришь да вертишь. Не на таковского напал! Я своего никогда не упущу!
