Владислав Николаев - Мальчишник
Школа отапливалась дровами. Из доброго десятка облупившихся труб в зимние стужи клубились черные дымы. Снесенные ветром, они сплетались в струистый хвост в полнеба, и тогда школа походила на застрявший во льдах ледокол, напрягающий в работе все свои силы.
До конца зимы почти всякий раз дров не хватало, и за партами сидели в шубенках, ватниках, ушанках, учителя стояли у доски одетые в пальто, однако без головных уборов. Как сейчас помню Александра Николаевича, седоватого впрожелть, в расстегнутом, обглоданном молью черном пальто с потертым каракулевым воротником. Перед доской он что есть мочи дышал на посеревшие скрюченные руки, отказывавшиеся держать мел. Преподавал Александр Николаевич все математические дисциплины: алгебру, геометрию и тригонометрию.
А мы для согрева устраивали на переменах кавалерийские бои. Один из двоих — конь ретивый, другой — лихой наездник. Надо было вышибить противника из седла или свалить наземь вместе с конем. Распаривались в схватках до пота, но вот беда — приступал такой лютый голод, что руки-ноги дрожали.
В кармане Александра Николаевича уже давно лежал выписанный в лесничестве билет на дрова, но отправиться на заготовку долгое время мешали стужи. В конце концов морозы отпустили, и в одно из воскресений тринадцатилетние подлетки, навалив на санки прихваченные из дома топоры и пилы, во главе с подпоясанным пеньковой веревкой директором спозаранок отправились гурьбою в лес, утопавший в непроходимых снегах.
Мы с Максимычем работали в паре. Проваливаясь по уши в рыхлых заметях, валили сухарины, обрубали топором звонкие сучья и распиливали на долготье — двухметровые чурки. Путавшийся и застревавший в расквашенном снежном месиве Александр Николаевич пытался нам помогать: то на дерево плечом надавит, чтобы падало в нужную сторону, то поверженный ствол, поднатужась, приподнимет, чтобы пилу не зажимало, и с душевным восторгом расхваливает нас:
— Вот это мальчики! Как работают! Как пилят! Не мальчики, а чистое золото! Вся жизнь ваша будет. Только таким она и покоряется.
Воодушевленные похвалами, мы старались еще пуще. Пила пела в руках. Сушины падали с весенним громом. Нежным парным дождичком казались оседавшие и таявшие на разгоряченных лицах снежинки, взбитые в пушистое облако упавшим деревом. Прежде непосильные бревна потеряли вес. Сладко слышались мускулы во всем теле и не слышалась насквозь промокшая от пота и расплавленного снега одежонка… Лишь годы спустя я узнал, что душевное состояние, охватившее нас с Максимычем в лесу, называется вдохновением.
Мы не замечали, что насквозь промокли, но Александр Николаевич углядел и остановил работу. Шабаш! Напиленное долготье уложили в санки, увязали в возы и, впрягшись в постромки, потащили в город — целый саночный обоз. Александр Николаевич опять помогал нам с Максимычем, подталкивая санки сзади. Наутро в школе был настоящий Ташкент.
Добрейший Александр Николаевич всю жизнь занимался живописью. Не оттого ли и был он таким добрым? В его квартире, расположенной в торце школы, на первом этаже, стоял мольберт-треножник с какой-нибудь незаконченной картиной, на письменном столе неизменно пребывали тюбики с красками, многоцветный подносик-палитра с круглым вырезом для большого пальца и срезанная снарядная гильза, из которой полевым букетом торчали разномастные кисти.
Одна из работ Александра Николаевича висела в Нижнетагильском краеведческом музее; если не выставлена и теперь, то наверняка хранится где-нибудь в музейных запасниках, — «Старик с кружкой».
Запала в память кружка, которую старик держит у пояса, — стародавняя, медная, хваченная патиной, с солнечными бликами на помятом боку, но еще больше помнится сам старик в дырявом балахоне, с гривой седых впрозелень волос на обнаженной голове, с добрыми-предобрыми светло-ясными глазами и с такой же доброй, пронизанной насквозь солнечным ветерком, облачно-легкой бородой. Казалось, не подаяние просит, а с любовью обнимает ясным взором весь мир и благословляет его на счастливую жизнь и вечную молодость. Чудилось в картине что-то личное, щемящее, пророческое.
Однажды Александр Николаевич, прервав на середине урок, не дописав мелом задачки на доске, поворотился к нам широким лицом, в крупных, не в один ряд морщинах вокруг рта, и повел странные речи:
— Не одни дрова, не один огонь, в который они претворяются, способны согревать человека. Согревает любовь. Но об этом еще рано с вами беседовать. Согревает искусство: живопись, стихи, книги. Поверьте пожилому человеку: перед замечательной картиной можно забыть о холоде и голоде. Обогреет и насытит. Вот я и надумал: чтобы нам потеплее да повеселее жилось, расписать красками нашу школу. Для начала пускай не всю — хотя бы коридор на втором этаже, а дальше посмотрим. Смоем побелку со штукатурки, загрунтуем ее, подготовим под масляные краски и перенесем самые красивые картины, какие есть на белом свете. Для одного — долгий труд, а с помощниками я управлюсь быстро. Найдутся среди вас помощники — добровольцы? Найдутся желающие учиться рисовать и писать красками?
Вызвались пятеро мальчиков, в том числе — Максимыч. Меня тоже подмывало назваться, но я свежо помнил суровый приговор, вынесенный по поводу моих изобразительных способностей всего лишь несколько дней назад.
Давно уже мы с Максимычем пробовали себя на этом поприще. Завели цветные карандаши, акварельные краски, альбомы, куда перерисовывали и раскрашивали картинки из полюбившихся книг. Все там были, в кого играли: голоногий Спартак на вздыбленном коне с широким и коротким гладиаторским мечом в правой руке; Тарас Бульба в шароварах шириною с Черное море и длинным оселедцем, спускающимся с темени бритой головы по-за ухом до самого плеча; рыцари в шлемах с забралами и пером, в кольчугах и латах, в кольчужных остроносых ноговицах, с пиками наперевес, с поднятыми в воинственном замахе мечами, тоже на конях, покрытых длинными попонами… И красавицы, красавицы, красавицы. И проклятая полька, помрачившая разум и ослепившая Тарасова сына Андрия, тоже тут была.
Прижимая под мышками альбомы, пришли мы записаться в изокружок в Дом пионеров. Изукрашенный лепкой демидовской постройки двухэтажный особняк на центральной улице был самым теплым зданием во всем городе. Мы и прежде с морозу заскакивали погреться в него и одновременно полистать в читалке журналы с картинками, книжки Дюма и Фенимора Купера, которые в ином месте не достать.
В обширной с паркетным полом комнате на стенах висели карандашные и акварельные рисунки, на тумбах и подоконниках торчали гипсовые торсы и головы, тонкими тростниковыми ногами мерили пространство многочисленные мольберты, и перед одним из них близ непривычно сияющих необмороженных окон стоял Мэтр. Так с большой буквы сразу и определился немолодой исхудавший мужчина с пронзительно-черными запавшими глазами, в коричневой бархатной куртке и завязанной петлями плетеной тесемке вместо галстука; на ногах не валенки, как у всех, а легонькие полуботиночки.
В первые месяцы войны явились перед нами такие люди, поражавшие воображение своей немыслимой элегантностью — будто с иностранных кинолент сошли на булыжные мостовые, запестрели среди лопотин. Это были эвакуированные из Киева, Харькова, Ленинграда и многих других городов, которые терзал фашист.
Мэтр — ленинградец. Стоя перед окном, он внимательно и строго перелистывал наши альбомы, и у меня обмирало сердце от ожидания. Я ждал восторгов, но согласен был и на скромную похвалу. Каждый мой рисунок представлялся мне шедевром хотя бы потому, что перенес его на чистую бумагу собственной рукой. Это ведь чудо — из ничего создавать что-то. К тому же все мои рисунки — точь-в-точь как в книгах, никаких отклонений. А вот у Максимыча отклонения. Оселедец свисает не по-за тем ухом.
Перевернув последнюю страницу, Мэтр сказал, обращаясь к Максимычу:
— Твою руку можно расписать. Приходи по вторникам и воскресеньям к трем часам дня. Впрочем, если хочешь, являйся каждый день. Я всегда тут. Вместе будем работать. Ну, а тебя, — оборотил он в мою сторону провалившиеся мученические глаза, — совсем нет в твоем альбоме. Под копирку все. Вон и следы ее под карандашной раскраской видны. Это, мой друг, очень плохо, когда в твоей работе нет тебя.
Благородный Максимыч ни тогда, ни после ни разу не вознесся надо мной, торжествуя свой успех. Огорченный за меня, он даже не догадывался, что можно торжествовать.
— Ну его к черту, — говорил он на улице. — Я тоже ходить не стану. Ахинею какую-то нес — не поймешь ни черта. Как это нет тебя, когда ты есть и идешь рядом со мной?
Помогать Александру Николаевичу я не вызвался, но после уроков каждый день оставался поглядеть, как они работают, художники и его подмастерья.
В коридоре второго этажа со стремянок они смыли в простенках между широкими окнами известку, втерли в обнажившуюся штукатурку какую-то сырую смесь, а когда штукатурка высохла, Александр Николаевич, заглядывая в цветную, величиной с ладонь, открытку, набросал углем на одном простенке трех богатырей — Илью Муромца, Алешу Поповича и Добрыню, на другом — скорбно склонившуюся над озером-омутом, горюющую по братцу Иванушке сестрицу Аленушку, на третьем — еще одну сестричку и одного братца, убегающих по мостику через ручей от страшной грозы, гнущей и ломающей позади огромные, под самую тучу, деревья; братцу не очень-то боязно, ибо он надежно устроился на закорках сестрички, а вот она перепугана насмерть — и за себя и за младшенького.
