Ирина Нолле - За синей птицей
запевал кто-то высоким, пронзительным голосом.
В молодого жига-а-на
Была-а влюблена… —
подхватывали остальные.
«…Пастор в церкви уже не срамил мертвую, да и на похоронах очень мало было, так только, из любопытства, зашли некоторые; но когда надо было нести гроб, то дети бросились все разом, чтобы самим нести…».
Любил жулик ложно, Поверила я…
Марина читала отрывками, находя любимые места, возвращаясь к началу романа, и перечитывала отдельные куски последних трагических страниц.
«— Где же… Настасья Филипповна? — выговорил князь, задыхаясь.
— Она… здесь, — медленно проговорил Рогожин, как бы капельку выждав ответить. — Где же?..».
Однажды на свадьбе
Веселой была…
Марина перевернула страницу, рассеянно взглянула на тусклое, во многих местах проклеенное пожелтевшими полосками бумаги оконное стекло, за которым уже погасли лучи солнца, и сгущались ранние октябрьские сумерки. И вдруг рука ее замерла. Марина с удивлением увидела, что газовый шарфик ее соседки по купе, старосты барака Гусевой, медленно ползет вверх по коврику с лебедем. Это было почти волшебством, и Марина подумала, что у нее галлюцинация. Но бледно-розовый шарфик, свернувшийся в трубочку, неуклонно передвигался вверх. Марина подняла глаза на нару, расположенную над постелью Гусевой, и взгляд ее встретился с растерянным взглядом незнакомой девчонки, рыжие кудри которой беспорядочно свешивались на лицо. Лежа на верхней полке, девчонка испуганно смотрела на Марину, Марина так же растерянно смотрела на обладательницу рыжих кудрей.
— Атас! — послышался наверху свистящий шепот, и рыжие кудри исчезли. С верхней нары в проход посыпались соломинки и, неторопливо кружась, упал обрывок бумаги. Шарфик Гусевой бледно-розовым комочком лежал на одеяле. В ту же минуту в купе вошла староста барака.
— Все читаете? — окинув Марину щупающим взглядом, произнесла Гусева. — И как это вам не надоело с книжечками сидеть? Зачем вам книжечки в таких условиях?
Она сняла с себя телогрейку и повесила на гвоздь в ногах своей постели. Потом быстро повернулась к Марине.
— А вы что, выходили куда? — с острым любопытством спросила она девушку.
Марина пожала плечами:
— Никуда я не выходила. Откуда вы взяли?
— Да ну как же, Мариночка! — поблескивая выцветшими своими глазками, заторопилась Гусева. — Шарфик-то мой… я очень хорошо помню, что вешала его вот на этот гвоздик, у окна. Он у меня всегда здесь висит… А вот видите — валяется на постели. Вот я и подумала, что вы накинули его и выходили куда-нибудь свежим воздухом подышать.
Марина помедлила с ответом, удержав себя от желания взглянуть на верхние нары.
— Я ведь… вы не думайте, Мариночка, я просто рада была бы, если вы согласились воспользоваться моими вещичками. Я знаю, у вас ничего приличного с собой нет, а молодой девушке всегда хочется…
— Ничего мне не хочется, — оборвала ее Марина, — а шарфик ваш я… я его действительно снимала с гвоздя. Меня заинтересовал рисунок — очень красивые розы. Извините, что не повесила обратно.
— Ах, что вы, что вы, какие пустяки! Значит, вам нравится? Хотите, преподнесу? В знак, так сказать, дружбы?
— Благодарю, — сухо ответила Марина. — Здесь мне шарфики не нужны.
— А книжечки? — с легкой усмешкой проговорила Гусева.
Марина не ответила, опустив глаза на страницу, но читать не могла. Она чувствовала на себе пристальный взгляд соседки, и это раздражало ее.
— Вы что-то хотите мне сказать? — не выдержала Марина.
— Сердитесь?.. — Гусева достала из кармана синего «форменного», как она его называла, халатика маленькое круглое зеркальце, посмотрелась в него и вздохнула: — Еще одна морщинка… А ведь я думала — сумею сохранить себя… Всячески стараюсь… Никаких напряжений мышц лица — ни улыбок, ни слез… А вот все равно — морщинки.
Она еще раз посмотрелась в зеркальце.
— Издали, правда, незаметно. На днях посылочку жду. Приятельница обещала прислать специальный крем. Трудновато сейчас с кремами, туда ведь всякие питательные смеси входят, а какое уж там питание теперь… Впрочем, для кого как. Некоторые, так я вам честно скажу, и в войну не растерялись… Хотите, с вами поделюсь?
— Мерзости вы какие-то говорите, — раздраженно произнесла Марина. — Люди голодают, а вы — о питательных кремах… Ничего мне от вас не надо, оставьте меня в покое.
— Вот я и говорю: сердитесь и брезгуете, — спокойно проговорила Гусева и, спрятав зеркальце, села на свою постель. — А только напрасно. Конечно, мне с вами по образованию равняться не приходится. Только ведь и образованные разные бывают. Вы мне вот на такой вопрос ответьте: почему вы воровать не начали?
Марина не ожидала такого вопроса и не нашлась что ответить, а Гусева продолжала, то поглядывая на Марину, то опуская глаза на газовый шарфик, лежащий у нее на коленях:
— Ну, вот представьте себе, что есть у вас такой шанс: сорвать крупный куш и в свой карман положить, да так положить, что никогда ни одна живая душа об этом не узнает. Умерло бы это дело вместе с вами… Сорвали бы вы или не сорвали?
— Глупости какие-то! Мне никогда такая мысль и в голову не приходила.
— Не задумывались, значит?
— Не задумывалась.
— А вот и напрасно. Вот бы всем вам — чистеньким и честненьким — взять и задуматься: почему человек воровать начал? Был честный, а стал вор? В крови у него это заложено или же наследие проклятого прошлого, как выражаются писатели?
— Не понимаю, о чем вы…
— Могу разъяснить. Вот вы говорите, что вам такая мысль и в голову не приходила. Значит, о преступлениях, что совершаются рядом с вами, вы вовсе и не думали. И уж конечно, окажись вы при такой возможности — сорвать, то никогда бы этого не сделали, пусть даже и наказания никогда не было. Значит, вас не наказание останавливает, а принципы там всякие… Так я говорю?
Удивленная словами Гусевой, Марина невольно кивнула головой.
— Принципы! — повторила Гусева. — А у меня вот дамочка одна была. Тоже образованная, не хуже вас, и вообще — приличная женщина. По финансовой части работала. И представьте себе, могла эта дамочка выйти однажды из своего кабинета служебного и вдруг обнаружить в своей сумочке изрядную сумму денег. Кто положил, как положил и зачем положил, про это моя дамочка могла только предположения строить. Ну и конечно, предположив и подумав, могла она догадаться, что такому-то и такому-то гражданину следует оказать небольшую услугу… Ну совсем ничтожное для этой дамочки дело… Вам по финансовой части не приходилось работать? Нет? Ну, тогда я вам эти тонкости и объяснять не буду. Одним словом, представьте — задержи эта дамочка свою подпись на документе ну хоть на двадцать четыре часа — рассчиталась бы она за те деньги, подсунутые ей в сумочку, полностью. А нужно вам сказать, что дамочка аппетит до многого имела… И то ей хотелось, и этого, а зарплата ее мечты ограничивает.
— Ну и что же? Стала она торговать своей подписью? — спросила Марина.
— А вот представьте — не стала. И не станет. Хотя, повторяю, рядом с ее сумочкой ежедневно приготовленная пачка лежит — только глазом поведи и… понимаете?
Заметив, что Марина слушает ее внимательно и даже книжку в сторону отложила, Гусева поудобнее устроилась на своих нарах.
— Однажды, когда пришла она ко мне за одолжением — я ей частенько одалживала, потому что знала: отдаст точно в срок, — вот однажды я ее спросила, почему, мол, она неограниченные свои возможности не использует? Ну конечно, так использовать, чтобы не зарываться. Отвечает: «Я, говорит, в тюрьме сидеть не хочу. Как веревочка ни вейся, а кончик найдется». — «Так, — говорю я ей. — Ну, а если бы наверняка знали, что в тюрьму не сядете, тогда бы что?» — «А тогда, говорит, и разговор был бы другой». — «Значит, — спрашиваю, — тогда бы воспользовались?» — «А что, — отвечает, — я глупее других?». Я ее выслушала и вопрос задаю: «Так, может быть, это вы по-соседски у меня в курятнике яйца потаскиваете? Уж который раз замечаю — пропадают яйца, а поймать не могу. Сами знаете, круг деятельности у меня обширный, частенько отлучаюсь на двое суток — за курятником следить времени не хватает». И тут моя дамочка оскорбилась. Да еще как! Две недели не разговаривала.
— Еще бы не обидеться, — сказала Марина. — Вы из пустого разговора выводы сделали, что она чуть ли не воровка.
Гусева рассмеялась:
— Так она не за то обиделась, что я ее воровкой предположила. «Буду, говорит, я об какие-то яйца руки марать! Уж если брать, то что покрупнее…». Поняли теперь, Мариночка? Воровка она фактически не воровка, а в мечтаниях своих самая настоящая, простите за выражение, стерва. Не потому не ворует, что принципы есть, а потому лишь, что засыпаться боится. Значит, дай ей полную гарантию тащить где попало — будет тащить и глазом не моргнет. А себя, само собой разумеется, порядочной считает и еще других осуждать будет, если в газете прочитает. И осуждать, заметьте, будет не за то, что человек украл, а за то, что без оглядки украл.
