Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы
— Архангельский!
К концу переклички комендант осип и с явным удовольствием выкрикнул последнего.
— Якунчико-о-ов!
Мумифицированный профиль фараона сухо шамкнул:
— Я.
Комендант спрыгнул с кресла.
— Точка в точку. Все налицо. Сто восемьдесят два, — и обтер, рукавом шинели вспотевшую верхнюю губу. — А теперь — гайда, братва, мешки соломой набивать на матрацы. Двадцать человек надо.
Частокол у окна сломался, задышал, рассыпался в зале.
Нервический, заплывший желчью голос ударился в стеариновое лицо коменданта.
— А кровати где?
Комендант отступил и удивленно охнул.
— Кровати? Не напасли на вашего брата кроватев. И на полу хороши будете. Сам пятые сутки в шкафу сплю.
И на что вам кровати, когда, може, вашего житья на кровати лечь не осталось. Лягайте на пол без бузы.
Толпа особ не ниже пятого класса зашевелилась.
На коменданта накатился огромный мяч для кавалерийского поло. Под мячом были ноги в серых штанинах Бульбовой ширины. Сверху мяч увенчивался апоплексически-бурой головой с выпяченными губами. Мяч был в чине тайного советника и звании сенатора.
Взмахивая короткими руками, — было похоже, что взлетают привязанные к мячу сардельки, — тайный закричал странным детским дискантом:
— На полу? На полу «лягать»? Кому? Мне? Тайному советнику?! Стреляй меня, сволочь, хам неумытый! Чтоб я, сенатор, кавалер Александра Невского, на полу валялся? Я в жизни на полу не спал, понимаешь ты, олух!
Глаза коменданта, утопающие в коричневых нимбах, зло округлились, и жилки на белках налились кровью.
— Не лягешь? — спросил он уверенно. — Лягешь, матери твоей черт! В дермо лягешь, навозом накроешься. Не спал? А я спал? Я, может, тоже в деревне на печи привык, а ноне, как цуцык, маюсь. И ты помаешься, матери твоей черт.
— Не смей тыкать, мерзавец! — визгнул тайный.
Комендант упер руки в бока и исподлобья, с усмешечкой, смотрел на тайного. Человечье стадо раскололось на две отары. Одна, побольше, отхлынула в угол; другая, поменьше, окружила коменданта и тайного, ворча и щетинясь.
— Чтоб была кровать!..
Тайный вздулся от багрового апоплексического прилива, схватил кресло, на котором стоял комендант во время переклички, и, повернув его размахом, бахнул об пол. Ножки взвились в воздух, одна ударила коменданта по колену. Комендант вскрикнул и запустил руку в карман.
Ворчащая отара рассыпалась горохом. Тайный и комендант стояли наедине один против другого. С одутловатых щек тайного медленно сплывал бурачный жом, и на губах проступила мутная лазурь. Комендант непослушными пальцами дергал карман, пока не замерцала тускло и холодно вороненая сталь нагана. Наган поднялся в уровень с лицом тайного.
Кто-то вскрикнул в углу, взглянув на закушенные губы коменданта и на его зрачки, опустевшие и глубокие, как дуло револьвера.
Серый рукав протянулся в воздухе, и на вздрагивающую кисть коменданта, сжимавшую наган, легла маленькая сухая рука. Тихий голос сказал:
— Не нужно…
Комендант повернул голову, встретил горячий взгляд человека в серой генеральской тужурке. Глаза коменданта погасли.
— Вы чего цапаетесь, старичок? — спросил комендант туго, но уже успокоеннее.
И Евгений Павлович повторил:
— Не нужно.
Комендант опустил револьвер и выругался. Но, не слушая его, Евгений Павлович повернулся к сбившимся у стены.
— Господа, не будем раздражать друг друга. Комендант кроватей из пальца не может высосать. Если мы хотим чего-нибудь требовать, нужно делать это организованно и корректно. А пока нужно набить матрацы. Кто пойдет?
— Во! — сказал комендант, засовывая наган в штаны. — Это правильный старичок. Добром все можно сделать, а кричать, господа хорошие, забудьте. Собирай партию мешки наваливать.
У двери собралась толпа. Комендант сам отсчитал партию.
— Хватит! А вы, старичок, мозговитый, так вот, будьте пока старостой по камере. Блюдите за порядком, чтоб бузы ни-ни, — сказал он, потрепав Евгения Павловича по плечу.
Отсчитанные выходили в двери. Тайный советник, отдышавшийся, пренебрежительно свел одутловатые губы и вбок кинул Евгению Павловичу:
— Выслуживаетесь, милостивый государь! В красные командиры хотите? Дослужитесь до виселицы.
Евгений Павлович взглянул на не успокоенные еще щеки тайного. Стало жалко его. Подумалось беззлобно и мягко:
«Эхма! На груди у тебя Александр Невский, а в голове и Анны четвертой степени не хватает».
Но вслух ничего не сказал.
Комендант торопил выходить.
— Топай, братишка, — сказал он генералу, устало усмехаясь.
Через час на мягкой и хрусткой соломе устроились по углам, как тараканы. Тайные с тайными, действительные с действительными, военные с военными и, как тараканы, ползали друг к другу в гости.
Встревоженному телу сладко протянуться на хрустящем мешке. Подбивая солому, чтобы было поудобней, Евгений Павлович обронил вбок соседу:
— Интересные события!..
Сосед, хмурый, малярийного цвета полковник, молча расстилал одеяло. Ответил нехотя:
— Может быть, и интересные, но думаю, что для нас ненадолго.
— Пустяки, — ответил Евгений Павлович, — смерти я нисколько не боюсь. Досадно только, что мы не увидим будущего. Очень досадно!
— Не стоит смотреть. Паршивое будущее, ваше превосходительство.
— Не скажите, — ответил Евгений Павлович, поправляя подушку, — будущее всегда прекрасно, к кому бы оно ни оборачивалось лицом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Из ночей, проведенных в двусветном зале, запомнилась навсегда пятая. Запомнилась жестко, до мелочей, проморозив память о ней пронзительным и острым инеем.
В десять вечера, сдав коменданту списки на паек, Евгений Павлович лег на свой мешок. Одолевала вязкая усталь. В сумятице и тревоге этих дней генералу не удавалось выспаться, и веки подушечками нависали на глаза. Евгений Павлович докурил козью ножку, свернутую соседом-полковником, и, подложив под голову сухую ладошку, заснул, открыв рот и присвистывая носом, как грудной ребенок.
Бородка, тускло серебрясь, вздернулась к потолку.
В смутном и душном сне привиделось: будто лежит он, Евгений Павлович, в столовой своей квартиры, и лежит в хорошенькой колыбельке, обшитой голубыми шелковыми бантами. Лежит крошечным двухмесячным ребенком, но лицо старое, такое, как сейчас, и шевелится над конвертиком бородка. И вместо стеганого детского одеяльца накрыт Евгений Павлович кавалергардским вальтрапом с шитыми андреевскими звездами, а на самом не распашонка, а полная генеральская форма с орденами. У колыбельки сидит старая Пелинька в кожаной лоснящейся куртке, морщинистой рукой покачивает колыбельку, а другой рукой осторожно снимает, один за другим, ордена и сбрасывает их, как сбрасывают насекомых, короткими и брезгливыми щелчками. И говорит Евгению Павловичу:
— Какой шелухой-то порос, болезный мой. И с чего к тебе это прикинулось?..
Хочется Евгению Павловичу ответить няне, что пройдет это, что очистится шелуха, но из открытого рта вылетают не слова, а звенящий крик:
— Уа-ааааа.
Вздернув головой, Евгений Павлович проснулся и приподнялся на локте.
Крик еще звенел в воздухе, и Евгений Павлович понял происходящее, лишь когда комендант вторично крикнул, стоя в дверях:
— Встава-ааай!
И опять, как в первый вечер, растянулась, прилипла к стенам резиновая жамка, и похоронными факелами запылали глаза на лицах, нарисованных над рядами мрачным фантастом-художником, страдающим смертными кошмарами.
В распахнутых в коридор дверях мутными оранжевыми огоньками мелькали кончики штыков и ерошились примятые папахи красногвардейцев.
Комендант оглядел ряды своими немигающими травяными зрачками, устало мотнул челюстью и сказал:
— Адамов!
Евгений Павлович поднял опущенную голову и посмотрел в лицо коменданта цепким, все замечающим взглядом, а пальцы рук мгновенно похолодели и одеревенели.
Но комендант не задержался на Евгении Павловиче и с хмурой гримасой ткнул ему в руку листок бумаги.
— Выкликай, — приказал он. — Кого выкликнешь — пущай отходят к дверям.
Евгений Павлович заглянул в лист. Буквы набухали и колебались. Слабым голосом, срываясь, он выкрикнул первую фамилию, и от стены, словно отклеившись, отпал и сразу утерял живую связь с оставшимися тайный советник, похожий на огромный мяч для кавалерийского поло. Словно разваливаясь на ходу по суставам, он тяжело проволочил ноги к двери, и эти пятнадцать шагов стоили ему большего труда, чем все пространство, пройденное за некороткую жизнь. Это было видно по тому, как ставились ноги на грязный паркет, носками внутрь, грузно и неуклюже. Широкие серые брюки обволакивали ноги, словно пытаясь удержать их, и ноги под брюками уже не гнулись, как мертвые.
