Всеволод Иванов - Пасмурный лист (сборник)
Врач, сидевший на поваленной березе и прочищавший веточкой мундштук, разглядывая на нем отверстие, сказал:
– Видали, вороны? Бой – боем, Бородино – Бородином, а жизнь все-таки говорит: пускаю вас до своей милости. То есть пусть двигаются по реке льдины, сбиваются, образуют заторы, но под льдинами идет, как всегда, существование живых особей. Плывут рыбы, ворочаются рачки.
– А человек на опасной льдине все же наверху.
Медсанбат врача Бондарина с юга подъезжал к Можайску. Принесли увечного: в работах по рытью укреплений плотнику бревном перебило ногу. Одна из девушек, работавших подле, наскоро перевязала плотника. Бондарин, увидав перевязку, изумился мастерству, Он приказал привести к нему девушку. Это оказалась Анастасия Фирсова, жительница Ногинска, комсомолка, бывшая еще недавно ткачихой. «Медобразования не получала. Перевязку, сделала согласно санминимума». Бондарин сказал: «Дар у вас, гражданка», – и пригласил ее к себе в медсанбат дружинницей. Девушка согласилась, но поставила условие – взять и подругу: Тоню Владычеву.
Ум Бондарина, пытливый, трудолюбивый, Неустанный, отставал от таланта только на один шаг, ножкой это мучительно тяжелый шаг! Бондарин всю жизнь свою открывал, искал, посылал «заявки» и всегда опаздывал. Молодой или пожилой профессор только, что, оказывается, пришел к таким же выводам: именно, этим способом излечивается именно эта болезнь! Возьмем малярию. Бондарину современные методы лечения малярии кажутся нерадикальными. Он уезжает в ужасные места, где комаров больше воздуха. Здесь, среди поколений, в крови своей носящих иммунитет, он найдет такое лекарство, которое… короче говоря, его, больного, насильно увезли из глухого уголка Ленкорани. Лекарство, он обнаружил, но на другой день после того, как его открыл ныне всем известный доктор Фабусов, открыл, не выходя из удобной лаборатории большого города. Тем не менее Бондарин радовался своим открытиям. Однако же разум есть разум. Порадуешься зря один раз, порадуешься другой, да и устанешь. Приблизительно в двадцатый раз бессмысленной своей радости Бондарин усомнился в своих талантах. Он стал раздражителен, работы, им исполняемые, не отличались уже тщательностью.
В семье он был счастлив, и была она у него большая, удачная. Старший сын, химик, профессорствовал; первая дочь заведовала психиатрической больницей; вторая – видный специалист по туберкулезу; младший – печатает стихи. Бондарин говаривал: «Моя семья – самое лучшее мое открытие», и на глазах его показывались слезы, а так как ему было уже под шестьдесят, то слезы объяснялись любовью к семье. Гитлеровцы идут? Неужели Бондарин, сын народа, весь выкипел и выцвел? И подумалось ему: «Покажем ловкость!» Все прошлые труды казались ему теперь рожденными преждевременно. Пусть под шестьдесят, но он покажет проворство на пользу людям. Мысли творческие словно бы укисали, выбраживали. Он ждал вдохновения. Встреча с Настасьюшкой принесла его. Перевязка, ею сделанная, навела на мысль, – и на такую новую, что от волнения зарябило, забилось сердце. «Батюшки, так ведь это и есть „тампон Бондарина“!»
Благодарный за Намек, лишенный зависти и преклоняющийся пред талантом, он всячески помогал Настасьюшке. В какие-нибудь две недели она узнала то, чего не узнаешь иной раз и в три года, но и дарование ее было не простое, а, так сказать, с зарницами. Одна беда – при виде книг, которых, к счастью, у врача оказалось мало, лицо ее тупело и превращалось в пустырь. На войне не до расспросов. Все же Бондарин с отеческой пытливостью захотел узнать о прошлом Настасьюшки. Она и передай, что говорила ей мать. И кстати уже рассказала о переписке с Марком. «Лесной человек, удивительный», – сказала она, будучи и сама не менее удивительной.
Поле, рощица, овражек, какой-нибудь захудалый садик, даже огород – умиляли и радовали ее несказанно. «Мне бы – знахаркой, – говорила она, широко раскрывая голубые и бойкие глаза, – я б тогда смерть, как лиса, со следу сбила, меня бы до кореньев допустить». Все времена года, все птицы и звери, все, что цвело и веселилось, было близко ей. Соловьи и осины, подберезовики и кроты, дубы и пескари, закаты, восходы, росы, ветра – все, все щекотало ее сердце.
Идет мимо нее красноармеец. В коротеньких сапогах, открывавших ее кругленькие икры, в юбочке хаки, в гимнастерке и пилотке, воззрилась она на березовую рощицу. Говорит солдату:
– Наберегли, накопили, нахозяйствовали, а он – кто?.. Враг! Ему, наезжему, красоту такую отдать?!
Боец смотрит на лес. Думает о родных местах, вспоминает самые веселые дни. Ага! Свадебная, гулянка. Зима, поближе к концу, время свадеб. Й тут вот роща словно собралась на свадьбу. Невесты-березы в талии обтянуты белым шелком с черными вышивками. Золотой газ реет над ними. В густом скопидомном золоте стволы сосен, ярки их иссиня-зеленые иглы, среди игл разбросаны шишки.
– Наезжать наезжают многие, – скажет красноармеец – пензенский или уральский крестьянин. – Да каково-то им придется уезжать? Мы нашу красоту грабить не позволим. Сила не тесто, Расея не квашня, – понаскребем такое – вспухнут! Дай время.
– И я так думаю. Подвооружимся, соберемся, и будет ему плохо.
– А что ж? Не кто-нибудь, – Советская Расея! Вот она какая – просторная.
Настасьюшка с восторгом передает этот разговор, подкрасив его слегка: фантазия – не ложь, фантазия – правда, да только попрытче. И летит та девичья фантазия по линии, добираясь до самых смертных окопчиков, забрызганных кровью, замощенных патронными да снарядными гильзами. Летит такая прекрасная, что всякому хочется с нею встретиться!
Говорят: «Хвали бесстрашно, перехвалить через край нельзя». Но кто знает наш народ, поймет, что это не так. Привыкший к едкому слову, он и в принятии похвалы, и в отдаче ее – осторожен. Оно и лучше. В кремне огня не видать. Величайшим тактом Настасьюшки было то, что веру в победу, веру в то, что неудачи временны, она сумела облечь в эти скромные и прекрасные описания русской природы. Поэтому и похвалы ее казались естественными, и вера ее – правдивой.
Душе становился понятен глубокий смысл жизни. Сродно птице летать, рыбе плавать, а русскому быть красивым в минуты опасности!
6Между землянок со вздрагивающими трупами показалась фигура комиссара, Марк устремился туда. Когда он вернулся, Бондарни сидел по-прежнему, доложив тонкие руки на колени, такие острее, словно напоказ. Среди рыженьких волосиков тыльной части руки как пали несколько капелек с березы, так и лежат…
– Командира ищете? Зря. Он вас найдет Насчет боя, не беспокойтесь, бой сегодня не кончится, война тоже. Прежде при Бородине бились день, теперь будем биться дней десять, двадцать… Курите?
– Нет, благодарю вас. Разрешите узнать?
– Смотря что.
Сколько лет подполковнику?
– Сорок Три.
– О! Седой уже.
– Бывает, суть не в седине.
Он, нервно стуча мундштуком о, ноготь, торопливо, точно наотмашь рубя, спросил:
– А вы, лейтенант, и не подозреваете, что перед вашим приходом мы с подполковником имели рассуждение о вас лично?
– В списке пополнения моя фамилия значится – сдержанно ответил Марк. И он хмуро добавил: – Благодарю вас за внимание, товарищ.
– Иван Карьин – имя известное… – без внимания к собеседнику, а будто рассуждая сам с собой, продолжал врач. – Машина, много раз выручала в бою. Спрашиваю подполковника: «Не сын ли случайно?» Звоним в штаб. Угадал: сын.
– Я признателен весьма… Во время боя, да еще при Бородине… моя личность…
– В данном случае вы были не личностью, лейтенант, а канвою при другой личности, – сказал Бондарин.
Воспользовавшись тем, что лейтенант плохо слушает его, а разглядывает приближающегося к ним капитана Елисеева, врач внимательно осмотрел Марка. При первом взгляде, он кажется дурно сложенным, косолапым, разметанным, при втором – находишь некую, допустим, лесную изящность, а при третьем, – третий взгляд уже женский, – влюбишься.
– Капитан, вы меня ищете? – заговорил быстро врач, суя танкисту портсигар. – Курите, курите, я только что. Докурился до глупых мыслей, до головной боли! Каков подъемник перестрелки, а? С минуты на минуту самолеты появятся. Вы незнакомы? Лейтенант Карьин! Капитан Елисеев, сосед наш и выручатель!.. Вы ко мне, капитан?
Молоденький, только что умывшийся и весь прибранный, как оптический аппарат, капитан Елисеев несомненно всем нравился, и, несомненно, он знал это, и это нравилось ему. Взгляд его больших маслянистых и словно бы намокших глаз остановился на Марке, – И Марку понравился этот взгляд, на что капитан ответил еще более ласковым взглядом, не без оттенка превосходства.
Но тут капитан вспомнил что-то.
– Карьин?.. Ох, боже ж ты мой, боже! Карьин? По верхней башне вижу – Карьин! Его Голова! Сын Ивана?..
