Валентина Мухина-Петринская - Утро. Ветер. Дороги
Мария Даниловна рассказала мне о многом, что она пережила. Многое о ней рассказывал отец. Никогда она не боялась за себя, не жалела себя. Страшной осенью 1941 года Мария Даниловна и ее муж Алексей Михайлович ушли добровольцами в ряды ополчения. Детей у них не было.
Ее муж погиб под Москвой в жесточайшей схватке с немцами.
Мария Даниловна была в тот час неподалеку. Она сама закрыла мужу глаза и… потащила другого солдата, истекающего кровью, но живого… Шесть часов длился этот бой. Три медицинские сестры были убиты. Маша осталась одна. Ползая от раненого к раненому, выносила их из зоны огня, прятала в воронки.
Когда контратака была отбита, опаленная, потемневшая, осунувшаяся Мария Даниловна пошла за телом мужа.
Он лежал на холме. Глаза его открылись, и он словно смотрел в синее высокое небо.
Вместе в горе и радости. Вместе работали на заводе. Вместе пошли на фронт. И вот… нет его больше. Тела погибших предали земле. Постояли у братской могилы…
Марию Даниловну пули словно не брали. Казалось, осколки снарядов летели не под тем углом, чтоб задеть ее. И год, и второй, и третий на самой линии огня. Скольким раненым она спасла жизнь. И в разведку ходила не раз, когда была в том нужда. На нее можно было положиться во всем.
За моряка Фому Добина она вышла замуж семь лет спустя после войны…
Дану было двенадцать лет, когда погиб в море отец. Он очень тяжело, не по-детски тяжело, пережил смерть отца, которого он по-мальчишески боготворил как моряка, героя, храбреца.
Глава третья
ОДИН АПРЕЛЬСКИЙ ВЕЧЕР
Однажды вечером мы всем классом собрались в нашем скверике. Немного поговорили и решили идти гулять.
Как раз подошел Даниил Добин, бронзовый от загара, в матросской форме. Он учился в Ленинградском морском училище на судоводительском факультете. Приехал в отпуск. Мы ему очень обрадовались. Ребята, что называется, пожирали глазами его форму. Дан держал себя естественно и просто, как всегда.
Гуляли мы допоздна. Никогда не забуду этот ясный апрельский вечер. Кто-то предложил отправиться на Ленинские горы. В метро мы встретили Геленку. Она шла не торопясь в светло-сером пальто и белой вязаной шапочке. В руках портфель с нотами. Мы и ее захватили с собой.
Ей было только пятнадцать с чем-то лет, совсем девчушка, но… девчушка талантливая, умная, целеустремленная. Она уже училась в консерватории.
Дан, который шел с красивой Ладой Мельниковой, сразу же ее оставил и, взяв у Геленки ноты, пошел рядом с ней.
Вместо того чтобы гулять в парке, почему-то мы очутились на территории Московского университета.
Присмиревшие, мы то подходили к главному учебному корпусу, — о, как замечательно сияли окна его тридцати двух этажей! — то бродили по площади, то шли к Астрономическому институту, то возвращались, останавливаясь у памятника Ломоносову, то выходили на Воробьевское шоссе.
Нам было очень хорошо, тревожно и радостно, мы были полны трепетного ожидания счастья.
Мы кружили по возвышенности, и Москва поворачивалась к нам то огнями телецентра и высотных домов, то сияющими очертаниями двухъярусного моста, то вдруг открывалась гладь Москвы-реки с сверкающей лунной дорожкой. Пробежать бы по ней, как Фрези Гранд, бегущая по волнам, и чтобы там, в конце лунной дорожки, ждала какая-нибудь необыкновенная Радость.
Все стали просить Даниила почитать стихи…
— Я прочту вам Павла Антокольского «Гамлет», — сказал он.
Даниил очень хорошо читал стихи. Лучше всех в школе. Это не я одна — все так считают. Но в этот вечер он читал их потрясающе. Он как будто читал просто, но так проникновенно и страстно, что мы забыли обо всем на свете.
Ум человека чист, глубок
И в суть вещей проник.
Луна светила прямо в лицо Даниилу — бледное, мужественное, прекрасное в своей трагической выразительности лицо.
Была жестка его постель.
Ночь одинока и надменна.
Он уже не был Даниилом Добиным, который решил стать моряком, потому что моряком был его любимый отец. Совсем другой человек…
Мосты скрипят, как смерть…
О, этот Эльсинор с его изменой, преступлениями, страхами, шпионами, закованной в латы стражей.
Рви окна, подлая метель!
Спи, если можешь спать, измена.
Гамлет мыслящий, негодующий, нетерпимый к злу и — добрый, какой же он добрый. Как ему тяжело жить в Эльсиноре.
Быть шумом гордого обвала,
Жить ненавидя и любя.
Мы долго молчали, не в силах даже хвалить или восхищаться. А потом сразу пошли по домам…
Вчетвером — Даниил, Геленка, Наташа и я — мы стояли у подъезда дома, где живет Геленка, когда рядом с нами неожиданно возникли из мрака Зинка Рябинина со своими хулиганами.
— Владя, посторонись! — крикнула Зинка. — Я хочу кое-кому проломить башку.
Осколки кирпичей запрыгали вокруг нас, подтверждая угрозу.
— Шурка, уйми ее! — сказал Даниил.
— Лучше расходитесь по домам, — лениво посоветовал Шурка Герасимов.
Я подошла к Зинке.
— Перестань, Зина. Долго ты ее будешь преследовать? — проговорила я по возможности убедительно.
— Когда-нибудь я доберусь до нее, — мрачно сказала Зинка, наблюдая, как Геленка торопливо прощалась с Даном и Наташей.
— Владя, пошли, — позвал меня Дан.
— Идите, я сама дойду, — ответила я, надеясь успокоить Зинку.
Она дрожала от злобы. Загорелое лицо ее с чуть выдающейся вперед челюстью и сверкающими, потемневшими глазами напомнило мне в этот момент разъяренную обезьяну, — а вообще Зинка была довольно хорошенькая.
К полночи похолодало, а на Зинке были лишь старый разношенный свитер и короткая клетчатая юбчонка.
Мы немного поговорили, потом они проводили меня домой. Дана уже не было. Да и зачем он стал бы меня ждать?
И вот, лежа в постели и перебирая в уме события вечера, я пыталась понять ускользающее. Что-то произошло очень важное, чего мы не заметили… Зинка? Это общая боль и вина. Моя тоже, конечно. Но в этот раз дело было не в Зинке…
Глава четвертая
ИСТОРИЯ ЗИНКИ
Я не могу писать о себе и своих друзьях, пока не расскажу историю Зинки. Никуда от этого не деться. Все равно Зинка появляется передо мной в самое неподходящее время, когда, например, хочется смеяться, радоваться.
Зинка-хулиганка, Зинка-шпана, Зинка-ругательница, хабалка, темная озорница — иначе не зовут ее на нашей улице. Зинка уже и в колонии побывала, где, кстати, вёла себя так примерно, что ее, на горе всем соседям, выпустили раньше срока. Сейчас она числится на заводе приборостроения — день работает, два гуляет, — и там не знают, что с ней делать.
Насколько, мне известно, от Зинки всем хотелось бы избавиться, как от соринки в глазу. Она сама в этом виновата, ведь у людей нервы не железные, а от Зинки только жди какой-нибудь пакости. Она может оборвать, обругать, избить, искусать, облить новый костюм чернилами. Лексикон ее на три четверти состоит из нецензурных слов. Обозлившаяся, жестокая, очень нахальная, отчаянная, притом врунья, которая никогда не говорит правды. Короче, она настолько плохая, насколько хватает ее фантазии и изобретательности.
Но я помню ее другой. И многие помнят ее другой. Нас с ней водили в один детский садик, а потом мы вместе пришли в первый класс и сели за одну парту. Да, мы с ней дружили. Она была этакая румяная пышка с веселыми голубыми глазками, двумя русыми косичками, ямочками на розовых щечках и подбородке, спокойная, покладистая, правда, довольно вспыльчивая, если ее незаслуженно обидят. Несправедливость она принимала как крушение мира и могла прийти в полное бешенство. Помню такой случай, кажется, в четвертом классе…
Была письменная по арифметике. Трудное дело для Зинки Рябининой: ей не давалось решение задач. Но в этот раз, хотя задача была трудной и многие с ней не справились, Зинка, наоборот, решила правильно и, сияя от восторга, сдала тетрадь.
Она еле дождалась раздачи тетрадей и вдруг… вместо ожидаемой пятерки — единица и крупно красными чернилами: «Списано».
Зинка так вознегодовала, что бросилась на учительницу. Класс онемел от ужаса, а учительница никак не могла стряхнуть Зинку, словно дикую кошку. На крики прибежал директор — добрейший и все понимающий Афанасий Афанасьевич. Было целое расследование…
Родители Зинки — инженеры на заводе, но я вспоминаю мать только больной, очень раздражительной (ее мучили сильные боли) и сильно разобиженной на мужа. У нее был рак, но необычайно стойкий организм долго не уступал болезни.
И умирала она очень тяжело.
Когда мать умерла, Зиночке (тогда ее еще звали Зиночкой, а не Зинкой) было одиннадцать лет. О матери она совсем не плакала, что меня, помню, очень поразило. Может, по малолетству не поняла величины утраты, а может, мать не сумела завоевать ее любви.
